Когда наступает рассвет

— Без приданого невеста кому нужна? — поучала она. — Останетесь вековухами.

— А мне никто и не нужен! — отшучивалась Домна. — Я с тобой всегда буду жить, мам!

— Не мели, девка. Без мужика ох тяжело вести хозяйство. Вдовью-то жизнь лучше других знаю…

И действительно, трудно было матери-вдове вырастить детей. Нелегко досталось и Домне. Ей теперь восемнадцать. Уже с шести лет ей пришлось добывать себе кусок хлеба. Чуть подросла, отправилась с матерью на заработки в Архангельск, в Устюг. Было это, когда Домне исполнилось четырнадцать. На чужбине жилось не лучше. Мать с дочерью работали прислугами, стирали, мыли полы в купеческих домах. А в начале войны вернулись в свои края, в родную избу.

Весной Домна пошла месить глину на кирпичном заводике Гыч Опоня. Весна в этом году выдалась холодная. Когда дул северный ветер, ноги стыли в ледяном месиве, спасенья нет! А не полезешь в яму, на твое место другие найдутся. Хозяин пообещал: «Той, которая будет работать усерднее всех, подарю осенью самовар». А какая девушка не мечтает заработать самовар в приданое? Польстилась и Домна. Каждый день бегала на работу. Приходила первой, уходила последней…

В открытое окно светили первые лучи солнца. Анна спала с полуоткрытым ртом, тоненько посвистывая носом.

Домна вытянула из постели соломинку, слегка провела по губам сестры. Анна отмахнулась, смешно причмокнула. Домна ладонью зажала себе рот, чтобы не рассмеяться, и снова пустила в ход соломинку. Анна открыла глаза, пробормотала недовольно:

— Опять балуешься!

— Вставай. Мать приходила будить.

— Отстань! Сама знаю…

Анна снова зарылась в одеяло: она вчера легла особенно поздно.

«Пусть поспит Аннушка, — решила Домна, вставая. — Ей достается. Разве мало дела по дому? Все лето на людей работала: то косила, то жала. И сегодня вон идет к кожевнику…»

Бедно и пусто в избе. В переднем углу притулились две потемневшие иконы. Над ними длинное полотенце с узорчатыми концами. Оно висит для украшения. Домашние пользуются грубыми холщовыми утиральниками. Над подслеповатыми окнами широкая полка — джадж. Там лежат большие ножницы и круглое лукошко с разными лоскутками, деревянные чашки. В углу небольшой стол. Пол некрашеный, добела вымыт дресвой. Широкие лавки-скамейки, два самодельных стула, деревянная кровать, на которой спят сестры, у двери на деревянных колышках, вбитых в стену, висит несколько шушунов. Вот и все богатство в доме.

Вспомнив, что мать велела сбегать за водой, Домна быстро надела кофточку, натянула через голову старенькую юбку из синей крашенины, в которой ходила на работу, и выбежала на крыльцо.

Солнце было еще низко. На улице прохладно. В соседних избах хозяйки тоже встали, гремели ведрами, обряжались.

Домна побежала к колодцу. Зачерпнув берестяным черпаком воду, она наполнила ведро и снова ладилась зачерпнуть, как вдруг услышала топот лошади. По дороге ехал верхом белокурый паренек. Он остановил коня, весело крикнул Домне;

— Девушка! Напой водичкой. Она у тебя, наверно, вкусная!

— Иди пей! — приветливо отозвалась Домна и поставила на край колодца черпак с водой.

Парень спрыгнул с лошади, привязал повод к изгороди, поправил рубашку и быстро подошел к девушке.

— Домна, это ты? — с удивлением воскликнул он. — Чолэм тебе! Не узнаешь, что ли?

Домна, взглянув на парня, смущенно улыбнулась:

— Проня?

— Он самый! — заулыбался Проня. — Чурбан с глазами! Припоминаешь теперь?

Парень подмигнул, наклонился к черпаку и большими глотками стал жадно пить.

Да, теперь Домна вспомнила, как они зимой поругались с этим Пронькой. Она тогда с матерью стирала белье у доверенного. Там жил в работниках и этот Проня. «За что же я тогда обозвала его чурбаном с глазами? Ах да, это когда он, проходя по кухне, споткнулся и опрокинул ведро с водой», — вспомнила Домна.

Заметив висевшую у парня сбоку кожаную сумку, девушка спросила:

— Куда это ты так рано едешь?

Проня вытер рот и, кивнув на лошадь, сказал:

— Домой добираюсь. Два дня проклятую искал. Уморила, окаянная. Гонялся, гонялся — никак не подпускает к себе. А не приведешь, хозяин мне же и оторвет голову. Разве не знаешь, какой он?

— А в сумке что везешь?

— В сумке? Еда. Припасы…

— Так много?

— Это разве много? Я ведь такой: как сяду за стол, ковриги хлеба как не бывало. На днях я у бабушки полную доску ячневых пирогов умял, — он хитро улыбался. — Не веришь? Могу побожиться. Если есть пироги, зови к себе, покажу, как их едят.

— Нет, нет! — опасливо оглянувшись на окна, поспешила сказать девушка. — У нас сегодня не стряпают…

Проня смотрел на Домну пристально, словно узнавал ее и не узнавал. Еще год назад она была невзрачной, худенькой. А теперь статная, русоволосая, совсем невеста. Красавицей, быть может, ее и не назовешь, но залюбоваться можно. Особенно хороши глаза — темно-синие, кажутся почти черными, словно омытые росой ягодинки смородины. И как они меняют свое выражение! То смотрят строго и пристально, то в них мелькают шаловливые искорки, то светятся ласковой улыбкой. И вся она похожа на лесной цветок, который не сразу бросается в глаза…

— Еще, что ли, зачерпнуть тебе водицы? — опуская черпушку в колодец, спросила Домна.

— Нет, хватит! Мне же до города трястись на лошади. Вода, как в бочонке, будет булькать, — он шутливо похлопал себя по животу.

Домна не удержалась, фыркнула. Мать, в это время выглянувшая в окно, крикнула:

— Домна, поторопись! На работу бежать надо!

— Иду, мам!

— Куда тебе на работу? — поинтересовался Проня.

— В Кочпон, Гыч Опоню кирпичи делать.

— Не попутчики, значит! — вздохнул Проня и, помолчав, добавил быстро — Знаешь что! Завтра Успенье. В старом соборе протопоп будет проповедь читать про войну. Приходи!

— Уж и знаешь ты все! — усомнилась Домна.

— Я? Да я у купца Суворова четыре года работал, все знаю. Он мне даже свои старые сапоги подарил и гармошку… Правда, поломана она была, но я починил, и теперь хоть куда! Приходи, попляшешь под мою гармошку.

— И все-то ты врешь. Когда это ты успел научиться играть на гармошке?

— Я-то? У самого Суворова учился! У него восемь больших и малых гармошек было. На всех сам играл. Как только, бывало, кончит торговать, запрет лавку, откупорит бочонок с пивом… У него, знаешь, всегда в запасе пиво бродило… И как растянет мехи да как гаркнет мне: «Эй, Прошка, чертенок! Трепака закатим или русскую?» Я ему командую: «Давай русскую!» И пошло у нас веселье! Я пляшу, а он подзадоривает: «Жарче, еще жарче!» Бывало, до упаду доведет… Ну как, будешь завтра в городе?

Домна медлила с ответом. Правда, ей хотелось побывать в городе, но ведь как еще мать на это посмотрит.

— Мама у нас строгая, — пояснила Проне девушка.

И как бы в подтверждение ее слов из окна снова раздался требовательный голос:

— Домна! Завтрак стынет на столе!..

— Иду! — отозвалась девушка, вскинула на плечи коромысло с ведрами и, легко покачиваясь, зашагала к дому.

Пронька развязал повод, вскочил на коня, махнул рукой девушке, свистнул и помчался. Вскоре он исчез за поворотом. И только поднятая им пыль еще долго висела в воздухе.

«Вот тебе и чурбан с глазами!» — подумала Домна.

Поставив ведра в сенях, она зачерпнула ковшиком воду, вышла на крыльцо и наполнила висевшую на веревке берестяную коробушку, в летнее время служившую рукомойником. Домна еще раз бросила взгляд на дорогу, но там никого уже не было. Даже пыль улеглась. Вокруг было тихо и спокойно.

Умывшись свежей колодезной водой, Домна почувствовала, что ее усталость как рукой сняло. Расчесывая и заплетая в тугую косу русые волосы, она напевала: