Когда наступает рассвет

— «Социал-демократ», — пояснил Мартынов. — Тут статья «О поражении своего правительства в империалистической войне». Почитаем?

— Читайте, — отозвался Ладанов.

Макар и Проня подвинулись к Мартынову.

— Статья без подписи… Если что будет непонятно, спрашивайте. Постараемся сообща разобраться.

Прорвавшись в затишье, на костер навалился ветер. Пламя заметалось, искры закружились в клубах сизого дыма.

Мартынов читал не спеша. Макар слушал, накручивая на палец усы. Ладанов курил папироску за папироской. Проня, усевшись в сторонке, напряженно слушал. По-русски он понимал плохо, и статья, видимо, с трудом доходила до него. Все, что читал Мартынов, для него было новым и необычным. Он хорошо понимал только одно: Мартынов против царя, а для Прони царюга — пусть хоть сквозь землю провалится.

— Крепко, брат, сказано, толково! — отозвался Макар, когда статья была прочтена. — Вот бы эту газетку да солдатам в окопы!

— Написано, лучше не придумаешь! — сказал Мартынов. Он снял с огня котелок и попробовал уху. — Готова! Давайте есть. Только вот задача: у меня одна ложка.

— Я сейчас сделаю! — отозвался Проня. — Это нетрудно: береста рядом, ножик есть. Мы с Макаром Сергеевичем живо смастерим. Верно, дядя Макар?

— Ну-ка поворачивайся, парень! Солдат, брат, такой человек — и шилом бреется, дымом греется, везде найдет ходы-выходы! — пошутил Макар, но было видно, что думал он о другом.

Молчал и Ладанов. Он тяжело вздохнул, собираясь что-то сказать, но, видимо, не решался. Ярко пылавший костер освещал его бледное лицо, так и не загоревшее за лето.

Проня раздал самодельные ложки, и все уселись вокруг котелка.

— Никак не пойму, Василий Артемьевич, — сказал наконец Ладанов. — Получается по газете: Россию нужно отдать немцам? Но ведь это предательство!

— Почему?

— А как иначе? Желать поражения своему правительству— значит желать поражения и России. С этим согласиться я не могу. Стоять на коленях перед врагом не собираюсь, буду воевать.

— Россию и царское правительство не следует сваливать в одну кучу. Это разные вещи! — возразил Мартынов.

Макар поддержал его:

— И мне кажется: одно дело — Россия, другое — царь. На войне я ногу потерял. Но коли потребуется, за Россию-матушку и головы не пожалею. А за Николашку воевать — дудки!

Мартынов сказал:

— Россию мы, конечно, чужеземцу не отдадим. И не об этом речь. Если царское правительство проиграет войну, его легче будет сбросить с народной шеи.

— Не знаю, не знаю… — покачал головой Ладанов. — Правительство сбросить — это не в бабки иг рать. Тут решается судьба целого государства, и надо подумать, серьезно подумать…

Заметно стемнело. А они четверо все еще сидели у костра и горячо обсуждали статью.

Первым спохватился учитель:

— Потеряли, наверно, меня домашние. Еще искать вздумают.

— Да, пора расходиться, — поднимаясь, сказал Мартынов. — Макар Сергеевич, доберешься ли ты на своей лодчонке? Ветер поднялся: может, помочь тебе?

— Не надо, сам управлюсь. Спасибо за добрую весть, Василий Артемьевич.

Мартынов предложил Ладанову:

— Может быть, вас проводить, Алексей Архипович? Возьмите с собой Проню.

— Зачем? Тут недалеко. Не желаете переночевать у нас? Правда, мой тестюшка человек со странностями, но я могу уступить свою комнату…

— Чем идти туда ночевать, лучше, по-моему, в стоге сена выспаться, — сказал Макар. — Поедемте ко мне, Василий Артемьевич…

Но Мартынов отказался ехать в деревню.

— Спасибо, друзья. Здесь, на свежем воздухе, высплюсь. Тут благодать!

— Ну как хотите! Спокойной ночи! — попрощался Ладанов и торопливо зашагал к селу.

Макар же, оттолкнув лодку от берега, заработал двухлопастным веслом. Вскоре он исчез в темноте.

Оставшись вдвоем с Проней, Мартынов подсел к нему и, дружески хлопнув по плечу, сказал:

— Что, парень, умаялся? У меня к тебе есть разговор… Если завтра явишься к хозяину, он тебе не оторвет голову?

— А что такое? — встрепенулся Проня.

— Есть у меня думка, да не знаю, понравится ли тебе. Должен предупредить: дело трудное и опасное.

— Я не боюсь, Артемыч. Говори.

— Тогда слушай. Послезавтра Успеньев день. В Троицком соборе протопоп собирается проповедь читать про войну, Людям мозги коптить. Хорошо бы, когда народ после обедни станет расходиться, разбросать с колокольни листовки. А?

— Здорово бы получилось! — озорно блеснул глазами Проня. — Я знаю, как забраться, не раз туда лазил за голубиными яйцами.

— Постой, дело не шуточное. Надо со всех сторон обдумать. Ежели поймают, знаешь, что будет?

— Меня не поймают! Чисто сработаю, сам похвалишь, Артемыч.

— А не струсишь?

— Ну вот еще!

Мартынов задумался.

Усилившийся ветер гнул и трепал прибрежные кусты. О берег часто, с остервенением, билась волна. Где-то во мраке приглушенно, будто потревоженный медведь в берлоге, проворчал гром.

— Давеча я видел, здорово ты плаваешь, — заговорил Мартынов. — Это хорошо! Для нашего дела ловкий человек нужен. Все же надо обдумать, прикинуть со всех сторон. Завтра потолкуем. А сейчас такое тебе задание, браток. Надо съездить в Вильгорт, за листовками. Передашь мою записку, получишь товар, а завтра занесешь ко мне в кузницу.

— Сделаю! На лошади махну напрямик через Кочпон. Сейчас, что ли, ехать?

— А дождь? Вот туча надвигается.

— Чай, не из глины, не размокну…

— Тогда поезжай! — сказал Мартынов. — В Вильгорте пообсушишься. Еще успеешь и всхрапнуть малость.

Мартынов вытащил из кожаной сумки тетрадь и, нагнувшись к костру, стал писать.

«Хорошо бы знакомых девчат повидать там! — думал Проня. — Может, на вечеринке их застану. А хозяину скажу: лошадь искал. С меня — взятки гладки…»

Мартынов передал записку Проне.

— Спрячь подальше! Да возьми мою кожаную сумку. В ней и привезешь листовки. Будь осторожен. Слышишь?..

— Слышу! — донеслось уже откуда-то из темноты. Затем послышался конский топот, затухающий в порывах ветра.

Домна

На рассвете, когда прошла грозовая туча, Проня возвращался из Вильгорта. Хотя он и провел ночь почти без сна, все же выглядел бодрым.

— Э-эй, ленивая скотина! — подгонял парень свою лошадь. — Пошевеливайся, Карко! Скоро дома будем…

К деревушке Дав он подъехал, когда только еще над двумя-тремя трубами начал куриться дымок.

Домна, младшая дочь вдовы Каликовой, еще спала.

— Вставай, дочка! Солнце уже всходит, — будила ее мать.

Повернувшись в постели, пытаясь открыть тяжелые непослушные веки, девушка сладко зевнула, сказала сонно:

— Разве уже пора вставать, мам?

— Пора. Тебе далеко бежать на работу. Вставай.

— Еще капельку, — просила Домна. Ей казалось, что она только что успела лечь, и уже надо снова вставать и бежать месить Гыч Опоню глину. Ныли руки и ноги, не прошла еще вчерашняя усталость.

— Ну, полежи минутку, коли так! — Мать погладила шершавой ладонью русые волосы дочери.

Домна, приоткрыв глаза, улыбнулась и вдруг подумала о матери: как она изменилась! Лицо исхудало, покрылось мелкими морщинами. Глаза усталые, грустные… Заботы и горе рано состарили ее. Лишь в уголках губ таилась знакомая, родная улыбка. И голос по-прежнему звучал молодо.

Домна сжала пальцы матери: какие они грубые, шершавые, постоянно в работе — мать обстирывает городских чиновников и купцов.

— Анна! Тебе тоже пора вставать. — Мать стала будить и старшую дочь. — Сегодня пойдем с тобой ячмень жать к кожевнику. А вечером баню затопим.

Домна, сегодня не опаздывай, баня выстынет. Вставайте быстро! Воды нет, сбегайте к колодцу.

— Сейчас сбегаю, — пообещала Домна.

«Счастливые девушки, которые могут спать вдоволь! — думала она, лежа на жесткой соломенной постели с полузакрытыми глазами. — Хорошо жить купеческим дочкам: едят что душе угодно, спят — пока глаза не опухнут. Руки у них мягкие, без мозолей, от приданого сундуки ломятся… Не надо вставать чуть свет и бежать месить глину, чтобы на жизнь заработать». Последнее время мать все чаще напоминала дочерям о приданом.