Страница 25 из 84
— В людей стрелять?
— В людей. Женщины с детьми на руках… А в них залпами! Казаки с шашками, нагайками.
— Ох, как же так!
— Вот так, милая! — жестко ответил Ткачев.
Они вышли на набережную, по Неве ветер гнал стаи холодных волн. Над водой с печальным криком носились чайки.
Вдоль набережной по обеим сторонам громоздились высокие каменные здания. Слева Домна увидела уже знакомое ей здание Зимнего дворца. А напротив, на другой стороне Невы, поднимался в небо шпиль Петропавловской крепости.
— Вот он там и живет, — качнув в сторону дворца, сказал Иван Петрович.
Домна поняла, кого он имел в виду, и посмотрела на царские чертоги с незнакомым ей холодным чувством.
— Ну, Домна, давай прощаться, мне пора к дому. Да и ты, смотрю, забеспокоилась. Будет нужно, приходи. Мы, правда, живем не по-городски, в общем бараке для рабочих. Но если некуда будет деться, потеснимся. Жена у меня славная. Подружитесь… А насчет работенки для тебя спрошу, — пообещал Ткачев и дал Домне свой адрес на случай, если ей вздумается разыскать их квартиру.
Начало смеркаться. На улицах зажглись фонари. Оставшись одна, Домна завернула в чайную, выпила чаю, чтобы согреться. Пора было возвращаться, но домой идти не хотелось.
В этот вечер она долго слонялась по городским улицам, сидела в скверах и думала о той страшной правде, которую открыл ей Ткачев.
«Как же так, стрелять в людей? В свой народ?» — думала она.
В деревушке Дав ей по детской наивности далекий Питер рисовался каким-то необыкновенным, сказочным.
Но вот Домна живет в этом самом Питере, ходит по его широким, светлым улицам. Подружки из деревушки Дав, наверно, завидуют ей. А чему завидовать? Оказалось, и здесь есть богатые и бедные. Кто богат, тот и прав. Сам царь за богатых стоит.
Ей было тоскливо в этот вечер, она чувствовала себя совсем одинокой в огромном шумном городе. «Может быть, действительно в следующий раз пойти к Ткачевым? Видать, хорошие они люди, да удобно ли стеснять их?»
А дома ее уже ждали. Едва Домна успела снять платок, как хозяйка набросилась на нее:
— Сколько же можно шляться! Из-за тебя мы опоздали в театр. Видели тебя, таскаешься с каким-то фабричным. И к тому же с бородатым. Фу, гадость! Какая гадость!
— Он хороший человек, — попыталась защищаться Домна. — Я знаю, что делаю…
Барыня схватилась за голову.
— Мишель, — застонала она, — не могу больше. Я окончательно свалюсь с ног из-за этой гадкой девчонки. Ребенок не кормлен. У матери в комнате не прибрано. А она преспокойно разгуливает с мужиком! Мишель, скажи ей по-своему: если еще раз такое себе позволит — выгоню!
— Я не каторжная, чтобы день и ночь на вас работать, — не сдержалась Домна. — И нечего меня пугать, сама уйду. Очень мне нужно убирать ваши вонючие горшки!
— Мишель, ты слышишь? Ты слышишь, что она говорит? Почему ты молчишь?! Почему не гонишь ее вон?!
— Софи! Успокойся. Не можешь же ты остаться без горничной, — пытался уговорить ее муж. — И потом, куда же ей сейчас деваться — уже вечер.
— Тебе жаль не меня, а свою самоедку! Гони ее немедленно! Чтобы духу ее здесь не было!
— Милая барыня, — усмехнулась Домна, — не горячись, а то печенку испортишь. Я сама не стану ночевать с тобой под одной крышей. А ругаться и я умею, для этого большой грамоты не требуется. — Девушка круто повернулась и вышла из гостиной.
Вскоре она, с узелком в руках, была уже на улице. Холодный ветер хлестал в лицо, пытаясь сорвать с головы платок. Домна растерянно прислушивалась к его завыванию. Было страшно. Где искать работу? Куда идти ночевать?
Домна поправила выбившуюся из-под платка прядь волос.
«Называются земляки, свои люди, — оглянувшись на освещенные окна дома Космортовых, подумала она. — Как собаку вытолкали ночью за дверь. Но не пропаду без вас. Вот вы пропадете без нас, барчуки проклятые!»
Забросив поудобнее за спину свой тощий узелок, она зашагала по улице.
Среди фабричных
Февраль пришел вьюжный, ненастный. Лохматые свинцовые тучи нависли над взбудораженным городом, временами посыпая его обледенелые мостовые колючей крупой или забрасывая хлопьями мокрого снега. Резкий порывистый ветер трепал обрывки старых афиш и клочья газет, разнося их по пустынным улицам. Солдатские патрули ходили по городу, кутаясь в серые островерхие башлыки. На широких заснеженных улицах было холодно и тоскливо.
На прядильно-ткацкой фабрике, куда Ткачев помог Домне устроиться на работу, трудовой день начинался с протяжного, хватающего за душу гудка. Еще затемно он будил фабричных, которые, как растревоженные муравьи из муравейника, высыпали из своих длинных низких бараков. В поношенных старых пальтишках, в засаленных ватниках, в стоптанных сапогах или башмаках, они в одиночку и мелкими группами спешили на работу, быстро минуя проходную.
Двухэтажный кирпичный корпус в глубине захламленного, грязного двора, с запыленными узкими окнами, с иссеченными дождем и ветром, прокопченными дымом стенами, который можно было принять и за старую, запущенную тюрьму, и за заброшенную солдатскую казарму, и был фабрикой.
В тесных помещениях, где висели тучи пыли, с утра и до позднего вечера вращались трансмиссии, стучали ткацкие станки. Здесь все дрожало, как в лихорадке, даже пол под ногами.
На фабрике работало много людей, но в цехах, до предела заполненных грохочущими механизмами, люди как бы растворялись, исчезали.
Вначале работа показалась Домне не так уж трудной. Ее определили в подручные к жене Ткачева, Груне, которая работала у машины, наматывающей нитки на шпульки. Груня охотно учила новенькую быстро и аккуратно наматывать шпульки. Познакомила ее с фабричными девушками, из которых больше всего Домне пришлись по сердцу Ксюша и Зина.
— Хорошие девушки! — расхваливала их Груня. — Работают усердно и себя держать умеют. С такими можно дружить. А вон та, у соседнего станка, — трепло, каких поискать. Ты с ней не связывайся. Среди фабричных тоже всякий народ встречается…
Как-то Домна, тогда еще не работавшая у машины, сказала подругам с усмешкой:
— Ну, это разве работа! Вот попробовали бы вы ранней весной у Гыч Опоня мерзлую глину месить ногами…
Те переглянулись и сказали:
— А ты попробуй сначала с нами, тогда посмотрим, что скажешь.
Вскоре Домна, вставшая к станку, поняла, что имели в виду девушки. С первых же минут, как только начинали вертеться шпульки, внимание напрягалось до предела. Нужно было следить, чтобы нитка шла ровно, не обрывалась и ложилась на шпульку ряд за рядом, не путаясь. Шпульки вращались, как бешеные, и девушке с утра и до вечера, все двенадцать часов, приходилось вертеться как те же шпульки. Это была адская работа. Человеку нужно было поспевать за машиной. А машины на фабрике работали с предельной нагрузкой. Их останавливали только для того, чтобы в середине дня работницы могли перекусить и перевести дух.
За те долгие и утомительные часы, которые Домна проводила у своих вращающихся шпулек, ее ноги немели, перед глазами мельтешила нескончаемая паутина ниток. Последние часы были самые тяжелые. Руки машинально выполняли положенную работу, а сама Домна двигалась, как в полусне. В такие минуты ей казалось, что она уже не человек, а машина.
Вернувшись с работы, Домна еще долго слышала противный шум станков и шелест приводных ремней, а перед глазами продолжали вращаться все те же шпульки, не дававшие покоя даже во сне.
Теперь она знала, почему у фабричных девушек бледные лица и усталые глаза.
И все же Домна не жалела, что ушла из господского дома. Здесь она увидела иной мир, иную жизнь, других людей. Эти люди зарабатывали свой хлеб тяжелым, изнурительным трудом, но товарища уважали и всегда были готовы ему помочь.
Ткачевы были бездетны. Жили в маленькой комнатушке с низеньким потолком. Домна, поселившись у них, чувствовала себя как дома. Груня была доброй и приветливой и к молодой девушке относилась, как к родной дочери. Особенно любила Домна вечера, когда они втроем чаевничали у кипящего самовара. С Ткачевыми она отводила истосковавшуюся по дому душу.