Когда наступает рассвет

— Вы что-нибудь потеряли, что так старательно ищете у меня? — не удержался Мартынов.

Полицейский чиновник смерил его откровенно враждебным взглядом:

— Тебе лучше знать, что мы ищем! И советую не задерживать нас, выложить немедленно!

— Что?

— Листовки.

— Помилуйте, какие листовки? — развел Мартынов руками.

— И запрещенные книги.

— Ищите… Если найдете, забирайте. Только ничего такого у меня нет.

— Показывай все свои вещи, — потребовал полицейский чиновник.

— Ну какие же у меня могут быть вещи? Вот только то, что на мне! — пожал плечами Мартынов. — У пролетария все его богатство — руки и голова.

— Молча-ать! И поменьше рассуждайте… Одевайтесь! — приказал полицейский, направляясь к выходу.

Мартынов попрощался с хозяйкой, наказал ей, если обратно не вернется, забрать из кузницы его инструменты и хранить, а принесенную в починку утварь раздать владельцам.

Шагая между полицейскими, Василий Артемьевич обдумывал, как ему держаться в управлении и к чему следует быть готовым?

Полицейское управление находилось на набережной, в двухэтажном каменном здании с толстыми стенами и сравнительно маленькими окнами, в первом этаже забранными железными решетками.

Два года назад Мартынов впервые перешагнул порог этого мрачного, похожего на каземат, здания. И вот опять он здесь. Его провели к исправнику.

— Мартынов? — строго спросил тот, как только Василий Артемьевич перешагнул порог кабинета исправника.

— Он самый.

— Имя, отчество?

Назвал имя, отчество.

— Так, — многозначительно сказал Голубев и смерил взглядом Мартынова с ног до головы, словно борец перед схваткой. Выдержав паузу, он показал рукой на стул — Садитесь… Надеюсь, вы догадываетесь, зачем вас вызвали?

— Нет, — пожал плечами Мартынов.

— Видите это? — вытащив из-под папки листовку. Голубев поднес ее к лицу Мартынова.

— Вижу, бумажка…

— Это не просто «бумажка», это листовка, — многозначительно подчеркнул чиновник. — В прошлое воскресенье ее разбросали у собора. Нам известно, что это сделали ваши люди. Мы знаем, что у Красного яра под Кочпоном у вас состоялось сборище. Вы там читали статью из нелегальной газеты, направленную против государства и престола. Такое же сборище состоялось и в нижнем конце города, в Кодзвиле. Известно и о вашем подстрекательстве новобранцев к беспорядкам… Отпираться бесполезно, — почти добродушно закончил Голубев, хотя глаза его по-прежнему смотрели холодно.

Мартынов понял, что полиции не все известна о деятельности его группы. Иначе исправник не так бы разговаривал.

— Что вам надо от меня? — спросил Мартынов.

— Сообщите, где печаталась листовка, кто участвовал в этом деле… и вообще все, что знаете. Уверяю вас, это значительно облегчит ваше положение. Даже даст возможность выехать снова в Россию…

— Мне ничего не известно.

— О, понимаю! Вы стреляный воробей… — покачал головою Голубев. — Но теперь время военное. Шутить с вами не будут…

Раскуривая папироску, исправник искоса поглядывал на Мартынова, не клюнет ли тот, как рыбешка на приманку. У Голубева было скверное настроение. Вчера он получил серьезный нагоняй из губернского полицейского управления. Было бы кстати заставить заговорить ссыльного. Но тот молчал.

— Ну-с, хватит! — сказал исправник, бросив в пепельницу недокуренную папиросу. — Будем говорить прямо. Вот здесь, в этот папке, лежит предписание — выслать вас, как опасного человека, дальше на север, откуда уж вам никогда не вернуться. Вы понимаете? Последний раз спрашиваю: откуда вы получили эту дрянь? — Голубев снова помахал листовкой перед носом Мартынова. — Или вы расскажете все, и тогда я лично буду хлопотать за вас перед губернатором… Или через два часа вашего духу не будет в этом городе!

«Это еще не самое страшное», — подумал Мартынов и слегка вздохнул. Жалко было расставаться с городом, в котором прожил почти два года, успел познакомиться с жителями и обзавестись друзьями. Но радовало, что у полиции нет никаких материалов о подпольщиках. Иначе, полиция так просто его не выпустила бы.

— Ну, что молчите?

— Я хочу попросить вас об одном: походатайствуйте отправить меня в солдаты.

— В солдаты? Об этом нечего и думать… Через два часа вверх по Вычегде отправляется пароход «Иртыш». Поедете до Усть-Кулома на пароходе, а дальше на Печору будете шагать пешком. Место назначения скажут люди, которые будут сопровождать вас до конца.

«Ну, вот и снова моя утлая ладья отправится в северные края. Не захлестнут, не опрокинут ее волны житейского моря?» — невесело подумал Мартынов, выходя из полицейского управления.

В Петрограде

В суете и заботах бежали дни, незаметно прошел год. Домна по-прежнему работала горничной у Космортовых. Семейство их вообще-то было небольшое — сам архитектор, Софья Львовна, ее мать — выжившая из ума старуха, избалованный и капризный сын Космортовых Алексаша. Хозяева жили по-барски, в особняке. Чтобы следить за чистотой и порядком в нем, Домне еле хватало дня.

Девушка за год, проведенный ею в Петрограде, заметно изменилась, вытянулась, повзрослела. Исчезла ее деревенская застенчивость и угловатость. Она и одевалась теперь по-иному: хозяйка заставила носить накрахмаленную наколку, кружевной фартучек. Походка Домны стала более собранной. И только густые русые волосы были по-прежнему заплетены в тугую косу.

Ютилась Домна в каморке за кухней. Здесь до нее жила другая горничная, русская девушка. Как иногда говорила Софья Львовна своим знакомым, эта девушка так разбаловалась, что вздумала вступать в пререкания. Естественно, пришлось ее уволить.

Трудно приходилось Домне на первых порах в господском доме. Хозяйка сама занималась «воспитанием» девушки: поучала, указывала, требовала. Особенно много шуму было, когда Домна принималась гладить белье барыни. Тут ей никак нельзя было угодить: и выглажено-то плохо, и складки не такие, и уложено никуда негодно. Долго и упорно барыня учила Домну, как надо ходить, как прислуживать господам за столом, как держать себя при гостях. Не раз Софья Львовна хваталась за голову:

— Ах, эта дикарка сведет меня с ума…

Вернувшись из Усть-Сысольска, Софья Львовна продолжала всем жаловаться на свои болезни. Она уверяла всех, что там, на родине мужа, подцепила какую-то азиатскую болезнь, день-деньской перелистывала медицинские справочники, гоняла Домну по городу за лекарствами. Своему доктору жаловалась на боли в сердце, головокружение, целыми днями лежала на кушетке, ругала мужа, что увез ее к черту на кулички, к северным дикарям.

Доктор советовал вести активный образ жизни, говорил о пользе свежего воздуха и дальних прогулок, но Софью Львовну эти советы выводили из себя, за глаза она называла доктора «сапожником» и продолжала глотать порошки, требовала найти хороших специалистов.

Поздней осенью в один из воскресных дней Домна, накормив господ, ушла в свою каморку написать матери письмо.

Эти редкие минуты, когда девушка оставалась наедине, читала письмо от домашних или сама писала им, были самыми радостными в ее жизни. Она как бы с глазу на глаз беседовала и с матерью, и сестрой Анной.

Правда, ни старушка мать, ни сестра не учились грамоте и, чтобы написать письмо Домне, обращались за помощью к какому-нибудь грамотею, чаще всего к хромому соседу Андрону, бывшему солдату. Поэтому их письма на три четверти состояли из поклонов «до сырой земли», приветов от родственников и знакомых. И все же весточка из родного края, каждое слово, согретое теплом материнского сердца, были дороги: они словно доносили дыхание родной пармы.

И на этот раз, прежде чем взяться за письмо, она вынула все старые, полученные от родных письма, внимательно их перечитала.

«Сегодня воскресенье. Мама с Анной отдыхают, — думала она. — Анна, конечно, ускакала к подружкам, а к маме, может быть, пришли соседки…» Мысленно Домна перенеслась в свои родные места, в деревушку Дав, где ей знакомо каждое дерево и где каждая ветка, покачиваясь, как бы приветствовала ее. Глубоко вздохнув, Домна провела рукой по волосам, машинально проверяя, не распустилась ли коса, взяла карандаш и начала писать: «Здравствуйте, дорогая мама и родная сестра Аннушка!»