Когда наступает рассвет

Уж так нам было жаль дочь, хоть и без нашего согласия и благословения вышла замуж. Сижу я, потихонечку платком слезы утираю. Вся-то она высохла, бедняжка, и так нехорошо кашляет… Эх, горе да печаль не по верхушкам деревьев ходят, а по людским головам катятся!..

Посидели молча, повздыхали.

«Сын или дочь у тебя, Марьюшка?» — спрашиваем.

«Сыночек, — отвечает. — Проней зовут…»

Вот так-то и принесла тебя к нам несчастная наша Машенька, тащила пешком поздней осенью по грязи в такую-то даль. Вот она какая была, твоя родительница… Не суждено было ей, бедняжке, жить. Похворала она всего-то несколько дней да и отдала богу душу. Сколько слез мы пролили со стариком, да ничего — сердце человеческое все вытерпит…

Вон уж и ты как вырос, Проня. Теперь все знаешь, — закончила свой рассказ бабушка Федосья и грустно добавила — А отец твой, сердешный, так и пропал в Сибири.

…За воспоминаниями Проня не заметил, как наступили сумерки, а вскоре и совсем стемнело. Спутники его, кто как сумел, устроились на ночлег и уже спали. А пароход все шел, вспарывая мутные волны и однообразно хлопая колесами.

Проне не спалось. Он не отрываясь смотрел в темноту.

Домна, положив голову на котомку, спала на дровах, убаюканная однообразным стуком колес, шипением пара и приглушенным шумом воды за бортом.

Пароход плыл вниз по Вычегде, не останавливаясь. Уже забрезжил рассвет, а Домна все еще спала. Темные густые ресницы чуть вздрагивали, словно над ними порхали светлые девичьи сны. На смуглый лоб легли пряди темно-русых волос, а в углах пухлых губ притаилась улыбка. Но вот девушка освободила из-под головы уставшую руку, свернулась калачиком, как любила спать в детстве, и тут же обвальный грохот разорвал тонкую паутину ее сна.

Домна вскочила, силилась понять, где она и что здесь происходит. Пароход стоял у крутого берега. Матросы грузили на пароход дрова, и грохот первых поленьев, сваленных на железную палубу, разбудил девушку.

Домна встала, поправила помятое платье и сбежала по трапу на песчаный берег. В сторонке она умылась, причесалась и почувствовала себя бодрей.

За ночь разнепогодилось. Ветер со стоном и свистом носился по широкому речному простору. Вычегда бурлила, кипела. Седые волны бросались друг на друга, сталкивались и рассыпались мириадами брызг.

Новобранцев на берег не пускали. Унтер следил, чтобы никто не смог проскочить. Он разрешил только шестерым помогать матросам грузить дрова, а остальным отвечал:

— Сказано — нет, и никаких разговоров! Разбредетесь, как бараны, по берегу, ищи вас опять… Стой! Эй, ты, куда тебя понесло? Кругом ма-арш!..

Кроме обитателей первого класса, пассажиров на пароходе не было. Космортовы, видимо, еще спали. Лишь Латкин, заложив руки за спину, ходил по берегу в ожидании конца погрузки.

Пароход стоял на глубоком месте, почти вплотную к берегу. По деревянным наклонным желобам несколько человек сверху спускали поленья прямо к трапу. Там их подбирали, складывали на носилки и грузили на пароход.

Вместе с матросами у дров возился и Терентий. Увидев Домну, он спросил:

— Ты, девка, куда едешь? Тоже, что ли, в город Вологду? К губернатору?

— Нет, дальше, в Питер.

— В Питер! Ух ты! — удивился Терентий и в раздумье поскреб затылок. В детски наивных глазах затрепетала какая-то мысль.

Он подошел совсем близко к девушке, спросил таинственно:

— Может, и царя увидишь?

Домна улыбнулась.

— Почем знать, может случиться, — сказала она в шутку.

— Ух ты! — снова воскликнул он и громко зашептал — Увидишь царя-батюшку, скажи ему: судьи обижают Тереня.

— Скажу, обязательно скажу! — голос Домны дрогнул. «Бедняга! — подумала она. — А сколько таких по свету мыкается! И почему на земле так устроено: одни живут, красуясь, таким и рай не нужен, а другие голодают? Будет ли когда получше?»

— Домна! — окликнул ее кто-то.

Она оглянулась. Из-за спины унтера выглядывал улыбающийся Проня.

Словно ветром ее подхватило. С платком в руке она взбежала по трапу, едва не столкнув матросов с носилками, и через мгновенье уже была рядом с Проней.

— Выпустили?

— Как видишь!

— Хорошо-то как! Рассказывай, где пропадал в день отъезда, несчастная душа?

— За чаем поговорим, — весело сказал Проня. И побежал за чайником.

В него нацедили кипятку из куба, прихватили котомки и устроились на корме в укромном местечке чаевничать.

Размоченные в кипятке сухари казались вкусными. У Домны были и шанежки и ячневые пироги. Домна, смеясь, рассказывала Проне, как ее новая хозяйка привередничала:

— «Ах, ах! Я умираю!.. Доктора скорее…»

Схватившись за голову, Домна так закатывала глаза и стонала, что и Проня не мог удержаться от смеха.

— Ну и барыня, и чудеса же ты рассказываешь!..

— А все же скажи, почему ты опоздал на пароход? — перевела разговор Домна.

Тот ответил со вздохом:

— К бабушке бегал. Одна осталась, больная.

— И я маму оставила, — сокрушенно сказала Домна.

— Твоя мать крепкая, и не одна осталась. А бабушка одна и еле ходит.

Домна задумалась. Ее темные брови сошлись над переносицей. Строгие глаза смотрели на разбушевавшуюся Вычегду, словно что-то хотели увидеть среди косматившихся, вспененных волн. В эту минуту она казалась значительно старше своих лет.

Некоторое время они сидели, каждый думая о своем. Проня с тревогой спросил:

— Все же решила ехать с этой дурой-хозяйкой?

— Поеду. Обещали взять к себе в Питере.

— Будешь терпеть ее капризы?

— Поживу, пока не осмотрюсь, а там видно будет… Чай, я к ним не привязана. Не понравится, прощай скажу. Мне главное теперь в Питер попасть.

— Лучше бы ты, как советовал Мартынов, на завод устроилась. Там быстрее в люди выбьешься.

— Если смогу, так и сделаю. Ой, как подумаю, что еду в Питер, самой не верится! В такую даль меня нелегкая несет… А ты, Проня, на моем месте поехал бы?

— Отчего же!.. Может, и мне доведется побывать в Питере. Вот бы встретиться нам!

— Спрошу у барыни, где они живут, и скажу. Случится быть в Питере, обязательно разыщи меня…

Они и не заметили, как пролетело время. Пароход дал отвальные гудки. Матросы убрали трап, и «Учредитель», пыхтя и фыркая, стал выходить на фарватер.

Кузница, в которой работал Мартынов, находилась за банями, у спуска к заливчику. Раньше сюда редко кто наведывался. Но добрая слава о ссыльном мастеровом быстро разнеслась среди крестьян, и те шли к нему со своими житейскими нуждами: топор наварить, коня подковать или побеседовать о том, что слышно на белом свете. Иные засиживались до заката, пока обеспокоенные хозяйки не посылали детишек разыскать «пропавших» мужей.

Мартынов был рад посетителям. Для каждого находилось теплое слово. У него становилось все больше знакомых. Но Василий Артемьевич понимал, что в любую минуту могут пожаловать и другие гости. И в ожидании их всегда был настороже. Однако все произошло быстрее, чем он предполагал.

В тот день крупных поковочных работ не было, и он решил заняться починкой разной утвари: надо было запаять протекающий таз, вылудить самовар, починить ведро. Такой работы было полно.

Мартынов не спеша развел в горне огонь. Было еще рано, и никто из посетителей пока не заглядывал. Напевая под нос «Дубинушку», Василий Артемьевич сунул в огонь паяльник и взялся за мехи, вспомнив Проню. Тот, забегая, часто раздувал горн.

Так он работал час, может быть, два, как в кузницу явился полицейский.

— Кончай коптить! — строго приказал он. — Пойдем!

Уже по тону полицейского Мартынов понял, что добра ждать нечего.

Догадка превратилась в уверенность, когда они подошли к дому, где он жил. Полицейский чиновник с жандармом в его комнате производили обыск. Все было перевернуто, разбросано по полу. Даже соломенный матрас был распорот.