Российские этюды

Мечты сбываются. Поднявшись по лесенке, я вышел на перрон и покатил свой чемоданчик, который исправно стучал колесами на всех трещинах. Светила луна, сияли звезды, горели фонари, слегка отражавшиеся в глазах сержанта полиции, провожавшего меня из темноты добрым взглядом.

Внутри вокзала громоздилась черная лестница, ведущая к переходу на другую платформу. Это лестницу я помнил и боялся с детства. И вообще, вокзал в этом городе не перестраивался со времен Николая Первого.

На лестнице было людно. Там ходили мужчины и даже одна женщина, за которой увязался привокзальный пес, учуявший что-то съестное в ее чемодане. У выхода в город стояли два охранника. Казалось, что они охраняют город от непрошеных гостей.

Такси

В город можно было выйти только через рамку металлоискателя. Когда я шагнул к двери, рамка оглушительно зазвенела.

– Что делать? – спросил я у заспанного охранника.

– Иди отсюда! – поприветствовал он меня.

– А такси я найду? – спросил я.

– Ищи! – посоветовал он, и я вышел на площадь.

На площади стояли три машины.

– Работаешь? – спросил я у шофера, который с трудом помещался в пространстве между рулем и спинкой сиденья.

– Жду, не видишь, что ли? – сказал он и кивком вежливо послал меня к третьей машине, которая стыдливо пряталась в тени магазинчика.

– Поедем? – спросил я худощавого парня, вышедшего из машины, чтобы помочь поставить чемодан в багажник.

– Сто пятьдесят! – сказал парень, узнав адрес.

– Так это в два раза дороже чем от Пулково до центра Питера! – удивился я.

– Рублей! – сказал парень, и мы поехали.

Андрей

Я намеренно исказил имя водителя. Так, на всякий случай. Мы ехали по странным улицам, напоминавшим мое детство. Только все было хуже. Покосившиеся избы-пятистенки, разбитые дороги, лужи, дома с черными окнами без стекол, сломанные заборы, пятиэтажки, исписанные словами о любви… На одной улице я заметил странную парочку в спортивных штанах и черных кожаных куртках. Казалось, что я снова попал в девяностые годы.

Андрей включил музыку. Кто-то пел на английском языке о том, что надо быстрее ездить на машине, а то жизнь проходит мимо. Потом этот же мужик запел о неразделенной любви.

«Нам бы его проблемы!» – подумал я, наблюдая, как «девятка» Андрея пытается вылезти из очередной ямы на дороге. Но песни отвлекали внимание от разрухи, которая то появлялась, то исчезала в свете фар. Музыка утверждала, что где-то есть другой мир, где измена любимой является главной проблемой в жизни мужчины.

– Ты не поможешь завтра и послезавтра? – спросил я Андрея, когда мы приехали. – Мне надо в разные места… Ты бы дал мне свою визитку, я буду тебе звонить.

– Визитка… – протянул Андрей. – Была у меня такая лет десять назад. Запомни телефон так, без визитки, я приеду в любую точку города в течение пятнадцати минут.

– А вдруг ты будешь занят? – спросил я.

– Не буду, – сказал Андрей.

– Понятно… а вообще, где народ тут работает? Раньше тут были текстильные фабрики, стекольный завод, лесопильный…

– Всё, кроме лесопильного распилено и продано, – объяснил мне Андрей. – Ты черные окна в зданиях видел?

Я кивнул.

– Кому повезло, тот или торгует или в Москву на работу мотается.

– Но ведь до Москвы…

– Я знаю, – сказал Андрей. – Я знаю, сколько до Москвы. Короче, звони мне в любое время суток.

Дом детства

Прошла ночь и прошло утро.

– Вот твой дом! – сказал Андрей и остановил машину.

Я вышел и стал смотреть на зеленый, довольно крепкий дом. Три окна на фасаде, дверь на лестницу под маленьким навесом, высокий глухой забор с воротами, палисадник… Все, как в детстве. Только крыша покрыта шифером, а не деревянной дранкой. И еще на стене притулилась небольшая спутниковая тарелка.

Я стоял и не видел ничего, кроме окон, за которыми происходило столько важных детских событий. Вот за тем окном я научился стрелять из дедушкиной винтовки Мосина, образца 1891 года. Вон за тем окном, я делал кукольный театр в почтовом ящике. А за тем окном я сидел и мечтал стать астрономом.

– Ты чо? – прервал мои воспоминания пухлый парень, вышедший на улицу. Ему было лет тридцать. Футболка, вытянутые на коленях трикотажные брюки, романтичная небритость и насупленный взгляд.

– Это мой дом, – сказал я и неосторожно показал на дом, из которого вышел парень. – Я тут родился.

– И чо? – флегматично поинтересовался парень.

Я начал рассказывать, как был устроен дом много лет назад. Когда я дошел до печек, то парень даже оживился.

– Ну, ты даешь! – сказал он. – Ты вообще про газ-то слышал?

– Понятно, – сказал я. – А ты мне разрешишь войти в дом?

– Ну, ты, блин, ваще! – сказал парень. – Тоже мне, «мой дом». А как ты докажешь, что это твой дом? А может ты ваще преступник и твое место…

– Я не преступник, – сказал я. – Спи спокойно.

Я сделал снимок и пошел по улице. Я узнавал все дома. Вот дом бабы Дуни, которая так и не помирилась с бабушкой из-за неразрешимых проблем с ремонтом общего забора. Вот дом, где жил Жека, мой учитель жизни, вот дом, где жил Серега, который пытался сделать из меня вратаря в футбольной команде лесопильного завода. А тут стоял двухэтажный дом, который напоминал контору местного совхоза, но там жили люди, не обращавшие внимания на сенокосилки, ржавевшие у его стен. Сейчас дом развалился, и я полез внутрь. Кучи гнилых досок, облупленная раковина, фанерная тумбочка, битый кирпич, бурьян вперемежку с колючими кустами, пыльные бутылки, ржавые консервные банки. Я поднял одну из них. Она была из моего детства: сухие сливки, министерство мясной и молочной промышленности СССР. Была такая страна, были такие сливки.

Речка

Я шел по дороге, где раньше стояла разнообразная сломанная сельскохозяйственная техника. Мы с пацанами ее усердно доламывали, потому что нам нужны были детали для наших военных машин. Вот тут стояла кузница, где повесился Жека, вот тут за забором из колючей проволоки были капустные поля, а за ними страшное Горелое болото, где росла голубика.

Вскоре дорога кончилась, начались «проезды». Я не знаю, как еще назвать участки местности, где, если повезет, с разгона можно проехать до сухого участка. Я шел мимо покосившихся заборов, наблюдая, как молодая мамаша гуляет с коляской. В одной руке у нее была сигарета, в другой – сотовый телефон. Она животом толкала коляску метра три, дальше начинался непроходимый для коляски участок. Потом она тянула коляску назад и упиралась в другой непроходимый участок, где лежали мостки из досок и автопокрышек.

Я искал «поженку» – основное место, где мы проводили время. Это крутой обрыв, служивший линией обороны во время Второй мировой войны. Наверху тянулись траншеи и окопы, в землю были врыты бетонные ДОТы. Теперь там стояли пятиэтажки и несколько частных домов. Вниз к речке, через камыши и кучи мусора вели тропинки, кое-где лежали деревянные щиты, прикрывавшие наиболее грязные места.

Речку я не узнал. Куда пропали песчаные пляжи и обрывы? Где омуты, которых мы так боялись? Где луг со стеблями щавеля и невысокой травой, по которой прыгали кузнечики?

Вместо этого все заросло осокой, кустами, вода в речке была мутной, она неторопливо текла между старыми автомобильными камерами и еще всякой дрянью. Я отвернулся и пошел по тропинке к водохранилищу.

Расстояния и время

– Может и в самом деле лучше про любовь писать? – думал я, шагая вдоль речки к дамбе водохранилища. – Или про Москву и Питер. Там красиво и чудеса всякие. А это мое личное, моя боль… кому это надо? Это не надо даже жителям. Дело не в деньгах, просто какой-то вирус равнодушия ко всему. Какие деньги нужны, чтобы починить забор или проложить нормальную тропинку к своему дому, чтобы молодая мама могла спокойно гулять со своей коляской?