Неутомимые следопыты

Простившись с нами, Афанасий Гаврилович сказал, что на днях уезжает ненадолго по делам, что к его возвращению в саду поспеют ранние сорта яблок и что мы должны непременно зайти к нему, когда он вернется. Он уверенно зашагал по улице к своему дому, и я видел, что незнакомец на другой стороне все еще стоит на тротуаре, сосредоточенно наморщив лоб.

И вот наступил день, когда в огромном мотке бечевки разной, правда, толщины, пестревшем самыми разнообразными узлами, насчитывалось ровно пятьдесят саженей — сто шесть метров и пятьдесят сантиметров. Двумя красными тряпочками, крепко завязанными в узелки, был отмечен на этом клубке семьдесят один метр — сто аршин.

О наших сборах и планах, разумеется, ничего не знали ни тетя Даша, ни Иван Кузьмич. А нам незачем было их в эти планы посвящать. Тете Даше мы решили оставить записку в нашей комнатке на столике, чтобы она не беспокоилась, когда увидит, что наступила ночь, а нас еще нет дома.

После обеда тетя Даша прилегла отдохнуть, а Иван Кузьмич удалился к себе наверх.

— Пора, — шепнул Женька, прислушиваясь и убедившись, что все в доме стихло.

Потихоньку выбрались мы из нашей комнатки и прошмыгнули в сарай. Там за дровами лежало наше снаряжение. Все было на месте — и лопаты и два рюкзака. Никто не должен был знать, куда и зачем мы отправляемся. Даже в записке, оставленной нами на столе, говорилось, что мы просто уходим в ночную экскурсию.

Мы надели рюкзаки тут же, в сарае, и с лопатами в руках выскочили на улицу. Пробираясь вдоль заборов в зарослях крапивы и бурьяна, то и дело останавливаясь, прислушиваясь и оглядываясь, мы вышли из города окраинными улочками и переулками.

Хорошо было идти полем. Горячий воздух волнистыми струйками поднимался высоко в небо, где пели невидимые жаворонки. Мне казалось, что это поет само небо, и облака, и солнце…

— Жень, как ты думаешь, почему Иван Кузьмич молчит? Все-таки можно было бы поглядеть, на месте сундук или нет. А он вот уже три дня ни гугу, будто его это не касается.

— Ученые все такие, — с уважением произнес Женька.

За разговорами мы незаметно подошли к опушке, где недавно с ребятами делали первый привал. Но на этот раз отдыхать мы не стали. Я совершенно не чувствовал усталости. Цель была близка. Только вот до полуночи еще далеко.

В лесу волей-неволей пришлось замедлить шаг. Мы с Женькой смотрели в оба, чтобы не пропустить то место, где я начал засекать азимуты. В чаще, справа и слева, было очень много поваленных деревьев — то ли их свалило ветром, то ли сами они упали, сгнившие у корня в сырой, болотистой почве, но только я никак не мог вспомнить, в каком месте Митя свернул с тропинки.

— Ну? — поминутно тормошил меня Женька. — Это дерево? А может быть, вон то?

Я вертел головой во все стороны, но совершенно не узнавал места, словно мы зашли совсем не туда. К тому же еще нас гудящей тучей облепили комары. Они кусались так нещадно, что у меня все азимуты повылетали из головы. Тревога, что мы заблудимся, кольнула меня в самое сердце. И тотчас же я увидел дерево. То самое!

— Вот оно, Женька! — закричал я. — Теперь можно идти по азимутам.

Проклятые комары! Это из-за них я пропустил несколько цифр азимутов. Потому-то мы и проблуждали с полчаса вокруг Большого дуба.

— Ну же, Серега!.. — подбадривал меня Женька. — Вспомни. Давай посидим немного и ты постарайся припомнить.

Хороший мой Женька! Он не ругал меня, зная наверняка, что мне нелегко. Я напрягал память, стараясь изо всех сил вспомнить, в чем же была моя ошибка, какое направление я пропустил, какую цифру забыл, как вдруг кусты расступились и совершенно неожиданно перед нами вырос дуб.

— Так вот же он! — с изумлением воскликнул Женька.

Мы, удовлетворенные, расположились под дубом и стали ждать темноты. Комары прямо озверели. Мы убивали их десятками, а на место убитых прилетали тысячи.

Становилось все темнее. С тревогой посматривал я на небо. Вдруг наползут такие тучи, что мы не увидим Полярной звезды?.. Я так долго глядел на небо, что у меня заболели глаза, и первым увидел над верхушкой дуба ярко замерцавшую среди облаков звездочку.

— Гляди, Жень, звезда!

Мы спрятали наши рюкзаки в можжевельнике, предварительно достав из моего бечевку, и привязали конец к дубу.

— Пошли, — произнес Женька.

Он зашагал вперед, разматывая клубок бечевки. Я шел следом за ним, неся лопаты. Вострецову, конечно, приходилось труднее, чем мне. Клубок неудобно было держать, и обе руки у него оказались заняты.

— Вот черт! — выругался мой товарищ, налетев на колючую стену можжевельника. — Серега, зажигай фонарик.

— Обойти бы надо, — произнес я, шаря лучом фонаря по колючим зарослям.

— Направление потеряем, — возразил Женька. — Придется напрямик. — И он, отдуваясь, словно окунался в ледяную воду, полез в заросли колючих веток.

Я полез следом за Женькой и сразу же за кустами попал в крапиву.

— Жень, крапива…

— «Крапива»! — передразнил он. — Ты думаешь, я железный? Между прочим, Джордано Бруно и вовсе на костре сгорел, но не сдался. И наверно, не орал так, как ты. И Жанна д’Арк… — рассуждал в темноте Женька. — Святая инквизиция, она, знаешь… Ой, жжется, гадина!..

Не меньше часа пробивались мы сквозь чашу, спотыкаясь о кочки, проваливаясь в какие-то ямы, натыкаясь на деревья. Я разорвал рубашку, и на руках моих наверняка можно было насчитать десятка два ссадин и синяков. Женька больше не вспоминал о жертвах инквизиции. Он шел молча. Я продирался за ним, светя фонариком и придерживаясь одним пальцем за бечевку, которую мой друг то и дело натягивал, останавливаясь и поглядывая на небо.

Наконец весь клубок был размотан. Теперь нужно было идти назад, к дубу, отвязать там конец бечевки и вернуться, чтобы снова, привязав ее к какому-нибудь дереву, отсчитывать следующие пятьдесят саженей.

— Я пойду, — сказал Женька. — Давай фонарик. А ты тут покрепче привяжи бечевку, чтобы не оторвалась. Я по ней назад вернусь.

Он исчез в кустах. Некоторое время я видел желтый свет, прыгающий среди качающихся теней. Потом этот свет растворился в непроглядной лесной чащобе. Я остался один.

До чего же жутко было стоять в темноте! Я боялся пошевелиться. Комары сразу же облепили меня всего, и я пожалел, что не вызвался пойти к Большому дубу вместо Женьки. Вдруг что-то захлопало рядом, затрещали ветки. Без памяти кинулся я в сторону, ударился лбом о дерево, расцарапал щеку о сучок и ничком упал в траву. Меня трясло. Сердце грохотало, как барабан.

Долго лежал я так, боясь пошевелиться. Мне чудилось, будто кто-то черный и громадный надвигается на меня, вот-вот схватит за шиворот. От страха я даже перестал ощущать укусы комаров. И какую же радость, какое же облегчение испытал, когда услышал наконец Женькин голос:

— Эгей, Серега, ты где?

Свет фонаря шарил вокруг меня. Я бросился на него как на спасительный огонь, стуча зубами, натыкаясь на ветки. Женька посветил мне фонариком в лицо.

— Ты что? С дерева свалился?

— Тут… Тут хлопает что-то… кто-то… хлопает… — трясясь, как в лихорадке, отозвался я.

Женька засмеялся:

— Ну и трус же ты, Серега! Это, наверно, птица какая-нибудь. Ты сам ее напугал. Ладно, — добавил он. — Больше стоять не придется. Я одну штуку придумал, пока к дубу ходил. Будем веревку за колышек привязывать. Дернем — он и выскочит.

Мы смотали бечевку в клубок, конец ее привязали к колышку, который Женька при свете фонарика вбил в землю лотком лопаты, и двинулись дальше.

Клубок становился все меньше и наконец размотался совсем. Женька дернул веревку посильнее. Она ослабла — колышек выскочил. Мы снова смотали ее в клубок и опять двинулись вперед. Так и шли мы — Вострецов впереди, я за ним — все дальше и дальше в чащу леса, приближаясь к нашей тайне.

На востоке небо уже посветлело. И с каждым шагом я все больше и больше волновался. Мы прошли еще двести метров на север. Руки мои были исцарапаны в кровь и исколоты хвоей, но я не чувствовал боли так же, как не замечал больше комариных укусов. Все мысли мои были заняты сундуком старца Пафнутия. Женька, должно быть, тоже волновался.