Страница 38 из 124
Они бы пошли и дальше, если бы не эта замызганная и вонючая черная лестница, где пахло мочой и под ногами хрустела яичная скорлупа, где только кошкам самое место крутить любовь. Как хорошо, что они вовремя спохватились.
До чего славная штука — жизнь! Прожита всего лишь треть ее… А может быть, и меньше? Если повезет, можно дожить и до восьмидесяти, до девяноста, и даже сто не предел. Судя по этой трети, он счастливчик каких мало! Перво-наперво, уцелеть в такой войне. Мало того, что уцелеть самому, но и не потерять родителей. Затем, поступить в один из лучших университетов страны, заняться любимым делом. И наконец — встретить е е…
За стеной размеренно и неторопливо пробили часы. Четыре. Всего каких-нибудь пять-шесть часов осталось до встречи. Нетерпение сжигало его изнутри…
Боже, как хорошо, как чисто, как многообещающе начинается новая треть его жизни! Конечно, он предвидит трудности, и немалые. Например, он нисколько не сомневается, что ее родители будут против. По их теперешней шкале ценностей, надо полагать, он Светлане не пара, человек без роду, без племени. И если они пойдут на уступки дочери, то крайне неохотно, с нескрываемым недовольством, возможно, даже начнут ставить палки в колеса. Однако он согласен на все, готов перетерпеть и барский гнев, и барскую любовь, хотя со стороны ее предков любовь вряд ли предвидится, но не обрывать же грибоедовскую цитату на полуслове. Честно говоря, ему бы очень не хотелось перебираться к ним. Возможно, они и промолчат, но где уверенность, что они не подумают о нем, как о нахале, ворвавшемся в их жирный рай с одним тощим рюкзачком, в котором нет ничего, кроме конспектов и нескольких вконец застиранных трусов и маек? Не трудно представить, с каким чувством он будет ходить по их шикарным коврам, есть с их шикарной посуды, вешать в их шикарный шкаф свой драный китель. Но еще хуже, если Светлана переедет сюда, где все, все, до последней кружки с отбитой эмалью, из которой они пьют чай, до зияющего прорехами половика, до ободранных обоев, кричит о нужде. И ничто не сгладит впечатления от скудости их быта — ни мамино обаяние, ни отцовская благородная седина, ни висящие повсюду портреты в старинных рамках — четыре поколения с той и другой стороны. Марафет, который наведет мама, надо думать, поможет, как мертвому припарки. Да и что можно сделать, если у них на сберегательной книжке сто пять рублей двадцать шесть копеек, если живут они от зарплаты до зарплаты, и каждой новой покупке, будь то пара теплого белья или ботинки, брюки или одеяло, предшествуют такие долгие, такие унизительные усилия, что сам себе становишься противен. Одна мама не унывает. Здесь выкроит пятерку, там десятку и откладывает железно, как будто от этой пятерки или десятки зависят судьбы человечества…
Но может быть, родители Светланы смирятся с тем, что он гол как сокол? В конечном счете, кто-кто, а они должны знать, что и деньги, и одежда, и положение — дело наживное. Он уверен, пройдет пять, десять, пятнадцать лет, и он станет известным, не исключено даже, что очень известным журналистом-международником. Он уже сейчас каждую свободную минуту хватается за перо и пишет, и пишет, пробуя себя чуть ли не во всех газетных жанрах, от путевых заметок по зарубежным странам (разумеется, пока тем, где он побывал в конце войны с танками) до политических памфлетов, в которых с немалым сарказмом высмеивает прогнившую буржуазную демократию. Кое-что из написанного он послал на отзыв старому дружку Бальяну, готовившемуся в своей родной Туле к поступлению в Литературный институт имени Горького, и получил от него пространный ответ с разбором каждого материала. Указав на отдельные недостатки, Гера в целом положительно отозвался об идейно-художественных достоинствах прочитанного. Теперь у Ипатова нет и тени сомнения в своем высоком предназначении. Он будет работать дни и ночи напролет и непременно добьется своего. Станет вторым Эрнстом Генри или вторым Ильей Эренбургом. Возможно, он даже не возьмет псевдонима. В конце концов, и фамилия Ипатов может звучать громко и весомо! Надо только постараться! Здорово постараться! И в этой отчаянной и увлекательной борьбе за место под солнцем он найдет в Светлане верного и умного помощника! Вдвоем они — такие талантливые, молодые, красивые — эх, мать честная! — сколько дел провернут!
Правда, для начала он должен будет перевестись с русского отделения, где готовят бедолаг учителей, на газетное. Там пестуют и холят цвет будущей журналистики. Он уже узнавал. Его всем синклитом уговаривали не торопиться, разобраться в себе, подумать. Что он, мальчишка какой-нибудь! Все, в ближайшие дни он снова пойдет к декану!..
Своими планами он обязательно поделится со Светланой. Теперь он всегда будет делиться с ней самым сокровенным!..
Ипатов соскочил с кровати, походил по комнате, освещенной тусклой луной. Затем, чтобы хоть немного успокоиться, сел в кресло на торчащие во все стороны пружины. Долго не высидел, снова нырнул под одеяло…
Перед ним мелькали, то выстраиваясь в ряд, то возникая и исчезая как им вздумается, картины прошедшего дня… ресторан… тот тип с ножом… милиционеры… восточные дипломаты… вокзал… ошарашенные моряки… драка в автобусе… погоня за «кадиллаком»… бег по шаткой поленнице дров… черная лестница… и все, что там было и чего не было, — до мельчайших подробностей… Нет, если он сейчас не уснет, то к утру совсем свихнется!.. И опять — в который раз! — не слыша под собой ног от счастья, он летел через весь ночной город. Одни улицы сменялись другими, мимо, как во сне, не сохраняясь в памяти, проплывали какие-то дома, переулки, скверы, парапеты мостов, решетки, кинотеатры, магазины, аптеки…
И над всем этим сияло, звенело, наливалось спелым яблоком огромное и неохватное слово «завтра»…
Вот уж не думал, что у сына есть заветная тетрадка, куда он старательно, изо дня в день, заносил высказывания, изречения и афоризмы выдающихся людей всех времен и народов. Кого только там не было: и Пушкин, и Гёте, и Байрон, и Наполеон, и Шостакович… И надо же, что в этой весьма почтенной компании неожиданно оказался и он, Ипатов-старший. Было от чего ахнуть, встретив в тетрадке свои старые-престарые студенческие стихи, о которых он давным-давно позабыл и которые считал утерянными. (Увы, больше он стихов не писал.) По-видимому, Олежка наткнулся на них, выгребая отовсюду макулатуру. Ненароком прочел и уже по-родственному поместил их среди цитат и высказываний классиков. Впрочем, может быть, они и впрямь ему чем-то приглянулись. Несмотря на свою наивность и забавную претенциозность, они писались одним духом и были искренни. Когда-то эти стихотворения в прозе Ипатов посвятил Светлане. Первое из них он написал еще до знакомства: «Ты на меня не смотришь, потому что не видишь, ты меня не видишь, потому что я избегаю тебя, я избегаю тебя, потому что — черт побери! — я слишком горд, чтобы встречаться с той, которая не смотрит на меня». Второе он сочинил уже после знакомства: «К встрече с тобой я готовлюсь, как самый прилежный студент к экзамену. Сотни раз повторяю про себя одни и те же слова. Но как только я вижу тебя, я все забываю. И ты ставишь мне со спокойной совестью двойку, хотя я допустил всего только одну ошибку — выбрал на свою голову такого придирчивого экзаменатора». Еще, оказывается, он писал: «Не потому ли она ходит с высоко поднятой головой, что я хожу с поникшей?» Он совершенно не помнил, когда пришли ему в голову эти строки: «Она лишь достойна того, кто от чистого сердца скажет, что он не достоин ее…» Во что другое, а в это Ипатов верил неукоснительно. По иронии судьбы или — что будет точнее — стечению обстоятельств Светлана так и не узнала, что ей было посвящено несколько стихотворений в прозе.
Он уснул только под утро. Спал же он совсем мало — вскоре, уходя на работу, мама разбудила его. До занятий времени было более чем достаточно, но он все равно вскочил с постели и принялся наводить красоту: заново вычистил и выгладил форму, пришил свежий подворотничок, надраил сапоги, аккуратнейшим образом подстриг ногти, тщательно — до последнего волоска — выбрил физиономию, долго, очень долго чистил зубы: сперва обыкновенным зубным порошком, а затем ароматической румынской пастой, которую ему подарил во время своего недавнего приезда в Ленинград Леха Алексеев, более известный среди однополчан под прозвищем Наследничек. Он приехал повидать гвардии подполковника Столярова, обучавшегося на каких-то высших командных курсах. По Лехиным рассказам, он, Леха, в течение трех месяцев, уже в звании старшего лейтенанта, состоял личным телохранителем самого короля Михая и попутно, втайне от всех — никому об этом ни слова! — зарегистрировался с одной румынской принцессой. Но одет он был и впрямь по последней румынской моде: серое габардиновое пальто, зеленая шляпа с кисточкой, желтые ботинки на толстом каучуке. Разобраться, где он говорит правду и где сочиняет, было невозможно, и Ипатов оставил все попытки добраться до истины. Наследничка следовало принимать таким, каким он уродился — отчаянным фантазером, — или вовсе не принимать…