Страница 37 из 124
— Скажи: очень, очень плохо с сердцем! — крикнул вслед Ипатов.
— Скажу! — ответила она на бегу, бросив на него свой неизменно короткий, озабоченный, деловой взгляд.
Когда девочка была где-то на последних ступеньках перед своим этажом, Ипатов вдруг вспомнил о неработающем лифте.
— Наташа! — окликнул он ее.
— Что? — она подбежала к перилам и испуганно взглянула вверх.
— Проверь, плотно ли прикрыта дверца лифта?
Она в мгновение ока съехала на свою площадку. Через секунду до Ипатова долетел знакомый щелчок дверной ручки.
— Теперь плотно! — сообщила девочка, подходя к перилам.
— Спросят мою фамилию, — сказал Ипатов, — скажи: Ипатов! Константин Сергеевич!
Она кивнула своей белокурой головкой и убежала.
На этот раз ждать долго не пришлось. Она вернулась через несколько минут, размазывая по лицу слезы.
— Что случилось? — с предчувствием какого-то нового осложнения спросил Ипатов.
— Сперва… она сказала, — плача, рассказывала девочка, — что от детей… они… вызовы не принимают… Говорит… пусть… позвонит… кто-нибудь из взрослых… А когда я ей сказала… что одна дома… она сказала… чтобы я позвонила… на неотложку… А когда я позвонила и… сказала, что вы… не из нашего дома и… лежите на лестнице… там сказали, чтобы я… опять… позвонила… на «скорую помощь»…
— Не плачь, дружище! — крикнул Ипатов — Что-нибудь мы все-таки придумаем… Слушай! Ты им сказала, что у меня сердечный приступ?
— Ска-за-зала…
— А они что?
— А они сказали… что пить меньше надо…
— Ну хорошо! — сказал Ипатов. — Позови кого-нибудь из соседей!
— Сейчас! — мгновенно отозвалась она и побежала куда-то в глубь своей площадки…
Родители опять не спали: у них горел маленький свет. Лежали, дожидались его возвращения. Как только он заявился, отец тут же выключил свет. Ипатов на цыпочках прошел к себе. Прямо в верхней одежде, в сапогах повалился на кровать, одним духом взгромоздив ноги на спинку. Блаженная улыбка не сходила с его лица. Со стены на Ипатова с непонятным укором глядели апостолы Петр и Павел (эту репродукцию картины Эль Греко, отпечатанную в Мадриде, он привез из Германии — взял ее в доме какого-то гитлеровца, бежавшего на Запад. Еврейские лица обоих апостолов, по-видимому, не очень шокировали владельца особняка). Ах, вот почему укор! Ипатов перенес ноги на пол, снял промокшие сапоги.
За тонкой перегородкой скрипнула кровать, знакомо шаркнули старые комнатные туфли: мама все-таки не утерпела, решила, вероятно, пока он не спит, спросить, где был и что делал. Ему да не знать своих родителей. Так и есть: портьера шевельнулась, и в комнату заглянула мама. На бледном лице ее черные глаза казались огромными.
«Можно к тебе?»
«Что за вопрос? Давай!»
Смущаясь своей ветхой ночной рубашки и все время оправляя ее, мама зашла в комнату и присела на кровать.
«Ты чего не раздеваешься?» — спросила она.
«Сейчас разденусь!» — ответил он, прижимая ее руку к щеке и губам.
«Кто она?» — спросила мама.
«Самая красивая — раз, самая добрая — два, — загибал он распухшие от частых стирок мамины пальцы, — самая умная — три…» На руке оставалось еще два пальца, и Ипатов загнул их со словами:
«И тэ пэ, и тэ дэ».
«То, что она самая-самая, я не сомневаюсь, — ласково отозвалась мама. — Но мне хотелось бы знать о ней что-нибудь более определенное?»
«Зачем? Разве так уж существенно остальное?»
Мама улыбнулась:
«Она — забытый сон веков, в ней несвершенные надежды. Я шорох знал ее шагов и шелест чувствовал одежды… Так?»
«Так», — ответил Ипатов.
«И все же у этого самого-самого, — продолжала мама, — я почему-то думаю, есть имя… Оно, это самое-самое, где-то живет, учится, имеет родителей…»
«Мамуль, чьи это были стихи?» — попробовал перевести разговор на другое Ипатов.
«А… это Волошина!» (Стихов она помнила ничуть не меньше Вальки Дутова, может быть, даже больше. Устроить бы между ними поэтический турнир.)
«Так кто же она?» — Нет, заговорить маме зубы практически невозможно.
«Существо противоположного пола», — улыбнулся Ипатов.
«Да? — мама прямо-таки артистически спародировала удивление. — Это, знаешь, в немалой степени расширяет мое представление о предмете!»
«Ну зачем тебе ее анкетные данные? …Ну хорошо, — наконец сдался он. — Моему предмету девятнадцать лет, он учится на нашем курсе, зовут его Светлана, с родителями у него тоже полный порядок: папа почти адмирал, мама почти адмиральша. Так что у тебя есть шанс породниться с ними!»
«И как, очень серьезный шанс?» — в голосе мамы послышалась явная озабоченность.
«Не знаю, — пожал плечами Ипатов. — Если бы это зависело только от меня…».
«Вот как? — мама внимательно посмотрела на него. — Ты не очень уверен в ней?»
«Понимаешь, — Ипатов даже привстал, — она необыкновенно хороша! Такие, как она, рождаются раз в сто лет!»
«Но если немножко чаще, — заметила мама, остановив на нем свои смеющиеся глаза, — тоже неплохо».
Ипатов рывком соскочил с постели:
«Я ведь не мальчик, которого берет оторопь при виде каждой смазливой мордочки! Вот этими своими ходулями я обошел пол-Европы и попутно с основным делом, как ты знаешь, всласть нагляделся на вашего брата. И если я говорю: «Хороша!» — то так оно и есть!»
«Против такого аргумента трудно возразить, — рассмеялась мама. — Когда же ты нас с ней познакомишь?»
«Хоть завт… — и осекся, словно только что увидел окружающее его убожество: доживавшие свой век стулья; кресло, у которого не хватало одной ножки и во все стороны выпирали пружины; железную кровать, купленную за тридцатку на барахолке; старый стол, накрытый центральными газетами… И с кислым видом уточнил: — Когда представится возможность…»
«Ты только предупреди нас заранее. — Мама, по-видимому, заметила его растерянность. — Я наведу марафет!»
«Тут — марафет?! — заорал Ипатов. — Да все это надо вывезти на свалку и сжечь!»
Из-за перегородки прорвался недовольный голос отца:
«Аня, может быть, перенесете разговор на завтра?»
«Т-с-с! — сделала мама знак молчания. — У меня уже есть идея, как все расставить…»
«Расставить?» — зашипел Ипатов.
«А что? Будет очень мило!» — в голове мамы уже шла работа, как скрыть это ужасающее убожество.
«Делай, что хочешь!» — Ипатов махнул рукой и стал раздеваться.
Обдумывая перестановку, мама присела на стул посреди комнатки, сложив обе руки ладошками между коленями.
«Интересно, сколько времени?» — вдруг спохватилась она и поднялась.
«Сейчас!» — Ипатов полез в карман брюк и… смутился, вспомнив, что «Гайнц Плюм» уже третий день верой и правдой служит новому хозяину.
«Куда же их положил?» — зардевшись от вранья, произнес он.
«Спокочи ночи, Костик-хвостик!» — пожелала ему на сон грядущий мама и скрылась за дверью.
Ипатов забрался под одеяло. Ни в одном глазу не было сна. Впечатления от прошедшего дня с его крутыми, почти безумными поворотами, праздничные мысли о завтрашней встрече, полные смятения думы о будущем, смешавшись, прямо-таки разрывали Ипатова на части. Он не находил себе места, без конца ворочался на своей узкой, провисшей, жалобно постанывающей кровати; подушка, которая все время мешала ему найти удобное положение, вскоре оказалась на полу…
«Она моя, моя, моя! — неистово и удивленно твердил он вполголоса. — Вся, вся моя! С головы до ног! — И тут же в сомнении спрашивал: — А ты уверен в этом? — И отвечал в яростном исступлении самому себе: — Да, да, да! Она же ни разу не дала почувствовать, что я позволяю себе слишком много! Какое еще требуется доказательство, что она меня любит?»
Господи, а вдруг ничего этого не было? Приснилось? Померещилось? Но какое надо иметь воображение, чтобы как наяву ощутить все это: и ненасытную неутолимость поцелуев, и нежную бархатистость шеи, и травяные запахи волос, и холмик груди, опрокинутый в его ладонь, и теплоту коленей, и ласковость нежных и добрых рук!