Страница 28 из 124
«Ну, ладно. До скорой встречи, артиллерист!» («Почему артиллерист?»)
И все с той же гнусной ухмылкой на широком лице растворился в табачном дыму.
Ипатов растерянно смотрел на Светлану — до того неожиданными и неуместными показалось ему ее слова:
«Костя, ты не заметил, какие у этого типа шикарные ресницы?»
«Ресницы?» — только и произнес он.
«Ну да, длиннющие, пушистые, как у девчонки».
«Нет, не заметил», — ответил он, все еще находясь под тягостным впечатлением от стычки с бандюгой.
«Костя, это не секрет, — все так же несерьезно допытывалась Светлана, — о чем вы так долго шипели друг другу на ухо?» (Конечно же, она ничего не разобрала: мало того, что они с парнем говорили вполголоса, кругом еще такой грохот!)
«Да так, не очень умный мужской разговор», — Ипатов улыбнулся, но улыбка получилась, как он почувствовал, вымученной…
Снова появился официант. Большой поднос весь был уставлен едой. «Хватит ли расплатиться?» — со страхом подумал Ипатов. И в самом деле, чего тут только не было: и черная икра, и шпроты, и салат из крабов, и шашлыки, и еще что-то из кавказской кухни.
Волосатые руки священнодействовали.
«От такого шашлыка, — расставляя кушанья, приговаривал официант, — сам товарищ Сталин не отказался бы!»
«А это мы сейчас проверим, — проговорил Ипатов и вдруг внутренне замер, неожиданно обнаружив двусмысленность сказанного. Торопливо поправился: — Сейчас проверим, какие у вас шашлыки!»
«Проверяй, дорогой, проверяй!» — отозвался официант. На его симпатичном румяном лице мирно, может быть, даже чуточку подозрительно-мирно уживались простодушие и хитрость.
Наполнив бокалы темно-красным «Мукузани» и напомнив, что шашлык надо есть, пока не остыл, официант как бы нехотя перешел к другим своим столикам — принимать заказы, получать деньги.
«Ну так что же? Выпьем и снова нальем?» — Ипатов поднял бокал.
Светлана посмотрела ему в глаза. Ее взгляд притягивал и в то же время, мгновенно остывая, удерживал на расстоянии.
Они чокнулись. Ипатов выпил залпом и сразу принялся за шашлык. Светлана же слегка пригубила рюмку.
«Не нравится?» — обеспокоенно спросил он.
«Нет, почему, вино как вино».
«Может быть, коньяку?»
Светлана покачала головой…
Шашлык и впрямь был на высоте: душистый, сочный, нежный, прямо таял во рту.
«Давно не ел такой вкуснятины. Нет, правда, язык проглотишь!» — смущенно оправдывался Ипатов.
Иногда он спохватывался и спрашивал Светлану:
«А ты почему не ешь?»
«Не хочется, — отвечала она так, словно сидела не в ресторане, а дома. — Честное слово, не хочется».
По-видимому, она и не собиралась есть: вся еда стояла возле нее нетронутой.
И опять, как тогда, на дне рождения, Ипатов с презрением к себе подумал о своих родителях и бабушке, которые не смеют и мечтать о таких деликатесах. Самое большое, что они могут позволить себе, это купить на праздники двести граммов колбасы и столько же сыра («Пожалуйста, только не самый край… Если вас не затруднит, нарежьте потоньше…»). Они бы ни за что не поверили, что кто-то может вот так легко и невозмутимо пренебрегать икрой и шпротами.
«Давай выпьем за судьбу?» — вдруг предложил Ипатов.
«За судьбу?» — Светлана задумалась: тост был несколько загадочным.
«Ну да, за судьбу!» — подтвердил он.
«Судьба бывает разная: счастливая, несчастливая…» — объяснила она свое сомнение.
«За какую же еще — за счастливую!» — подхватил он.
Против «счастливой судьбы» она не возражала. И даже выпила больше половины рюмки.
«Понимаешь, — продолжал Ипатов, — я своей судьбой — просто судьбой! — доволен!»
Она слушала внимательно, с улыбкой.
«Смешно говорить об этом, но мне повезло еще при рождении. Мама рассказывала, что я родился мертвым. Ну да, мертвым! Не дышал, не пищал, ничего. Чего только со мной не делали, чтобы оживить, — ничего не помогало. Шлепали, переворачивали вниз головой, швыряли из кипятка в ледяную воду и снова в кипяток. Словом, все перепробовали. А дальше началась фантастика. По одной из семейных версий, я воскрес, когда меня на минутку положили рядом с только что родившейся девчонкой. Сразу ожил, потянулся к ней…»
Светлана сквозь смех допытывалась:
«Нет, правда, правда?»
«Я же сказал: по семейной версии. Мама у меня ужасная фантазерка».
«А ты в нее?» — лукаво осведомилась она.
«Нет, мне далеко до нее! — засмеялся Ипатов. — А по другой версии, кто-то из роддомовского начальства включил на полную мощность динамик — как раз передавали репортаж о футбольном матче между Ленинградом и Москвой — и я тут же заорал вместе со всеми: «Ма-зи-лы! Ма-зи-лы!»
Светлана хохотала до слез:
«Ох, господи, ох, господи!»
«Вот с тех пор и началось мое везение. Вплоть до нашей встречи», — заключил он…
Но последних слов Светлана, похоже, не расслышала: то ли Ипатов сам понизил голос, то ли его заглушил оркестр. Музыканты трудились на совесть. Солист выходил кланяться, не дожидаясь аплодисментов. Спев «Вечер на рейде» и «Раскинулось море широко», он объявил, что, согласно многочисленным пожеланиям трудящихся, еще раз исполнит «Наш тост». Во время пения он показывал жестами, когда публика должна пить сидя, а когда стоя.
Когда отзвучали последние здравицы, Ипатов вдруг возмутился:
«Почему он не пел: «Выпьем за тех, кто командовал ротами, кто умирал на снегу, кто в Ленинград пробирался болотами, горло сжимая врагу…»?»
«Разве не пел? — удивилась Светлана. — По-моему, пел».
«Нет, не пел. Я хорошо помню!»
«А это очень важно, пел он или не пел?»
«Ну конечно же, важно! Без этих строк там одни лозунги!.. Я пойду спрошу, почему он пропустил. — Ипатов выбрался из-за столика. — Кстати, там еще должны быть слова: «…выпьем за тех, кто неделями долгими в мерзлых лежал блиндажах, дрался на Ладоге, дрался на Волхове, не отступал ни на шаг!..» Я сейчас!»
«Только недолго!» — попросила она.
«Досчитай до трех!» — крикнул Ипатов.
«Раз!.. Два!..» — считала Светлана.
Почему до трех? С таким же основанием он мог бы попросить ее сосчитать и до десяти, и до пятидесяти, и до ста, и даже до двух тысяч…
Другого выхода не было. Боль уже не вмещалась в груди. Она острыми зубами впивалась в левую лопатку, переливалась через плечо, расползалась по руке. Чтобы не расплескать ее дальше, он старался не спешить, не делать резких движений — двигались только ноги (шажок — отдых, шажок — отдых), корпус же оставался неподвижен. Медленно, буквально минутами отвоевывался каждый метр лестничной площадки — той самой лестничной площадки, которая едва не стала когда-то его последним трамплином. И вот она снова, с роковой неотвратимостью, возникла у него на пути. Тогда его спас случай. А что спасет его сейчас? Не эти ли шаги? Осторожные и расчетливые, как у паралитика, они хоть и потихоньку, но приближали его к цели. Наконец Ипатов добрался до ближайших от лестницы дверей, расположенных как раз напротив бывшей Светланиной квартиры. Привалился плечом к косяку, надавил на кнопку звонка.
«Тле-тле-тон», — чисто и звонко проиграло за дверью. Он заранее обдумал, что спросит и скажет. «Понимаете, какая со мной случилась история, — начнет он издалека. — В этом подъезде — я уже не помню, на каком этаже, — живет моя тетя». Когда спросят ее фамилию, он назовет любую, даже свою, в конечном счете это уже не имеет значения. И скажет: «Пока я бегал по этажам — схватило сердце. У меня с собой ни валидола, ни нитроглицерина, ничего. У вас не найдется пары таблеток?» Он не сомневается, что ему вынесут лекарство: сейчас нет семьи, где бы кто-нибудь не страдал сердцем и не было бы аптечки. Но если не помогут ни валидол, ни нитроглицерин, он попросит вызвать «скорую помощь», в старых домах почти в каждой квартире имеется телефон…