Страница 12 из 46
А потом, помнится, искренность постепенно вытекла из его черт, в них стали зарождаться недоверие, страх и осуждение — будто он ждал от меня стыда и угрызений совести. Но так просто все не бывает: осуждение обернулось готовностью простить, а в снисходительности засквозило едва ли не сочувствие, вроде: знаю, тебе все это нелегко. Сосредоточившись на сочувствии, я разглядел нотку томности за его озорной улыбкой, едва ли не готовность сдаться, и это меня напугало, потому что он предлагал мне осознать очевидное. Он с самого начала этого хотел, а я не заметил. Мне внезапно даровали надежду. А я не хотел надеяться.
* * *
И вот, пробыв в Риме почти целый месяц, я наконец-то решил сесть в 85-й автобус. Причем не где-то в середине его длинного маршрута, что было бы проще, а там, где пятьдесят лет назад находился автовокзал. Я сяду в автобус в сумерки, в тот час, когда обычно ездил в 85-м автобусе, и доеду до моей бывшей остановки, сойду, прогуляюсь до того места, где мы когда-то жили. Таков мой план на вечер.
Полагаю, возвращение не доставит мне особого удовольствия. Никогда мне не нравился наш бывший район с его чередой мелких лавчонок, где втридорога сбывали всякую ерунду людям, которые теперь вот-вот станут пенсионерами, или молодым продавцам, которые живут с родителями, слишком много курят и, получая мало, надеются на многое. Помню, как я ненавидел эти квадратные балкончики, которые корявыми обувными коробками высовывались из уродливых приземистых зданий. Я пройду по нашей улице, спрошу себя, почему меня все время тянуло вернуться, хотя я и знал, что мне здесь ничего не нужно. Я возвращаюсь доказать, что перерос это место, оставил его в прошлом? Или я возвращаюсь ради игр со временем, попытки убедить себя в том, что ничто из важного так и не изменилось, ни во мне, ни в городе, я все тот же молодой человек, передо мной еще целая жизнь, что также означает, что годы, отделяющие меня тогдашнего от меня нынешнего, еще не воплотились в реальность или реально ничего не означают, неважны, — или что мне, как и Винкельману, еще многое задолжали?
А может, я вернулся истребовать того себя, путь которого прервали. Здесь было что-то посеяно, но, поскольку я слишком рано отсюда уехал, оно так и не расцвело — однако и умереть не сумело. Все, что я в этой жизни совершил, внезапно бледнеет и грозит утратить смысл. Я не прожил свою жизнь. Прожил другую.
При этом, бродя по своему старому району, сильнее всего я боюсь не почувствовать ничего, ни до чего не дотронуться, ни с чем не соприкоснуться. Боль желаннее, чем пустота. Я согласен на грусть, на мысль о том, что мама по-прежнему живет на верхнем этаже нашего бывшего дома, — все лучше, чем просто пройти мимо, может, даже с некоторой торопливостью, с мыслью поскорее бы мне поймать такси в центр Рима.
Я выхожу из автобуса на старой своей остановке. Иду по знакомой улице, пытаюсь воскресить в памяти тот вечер, когда меня едва не стошнило. Кажется, дело было осенью — погода стояла почти как сегодня. Я вновь иду по той же улице, вижу свое бывшее окно, миную бакалейную лавку, представляю себе, что неким чудесным образом мама все еще готовит наверху ужин, хотя вижу я ее такой, какой видел недавно, старой и хрупкой, и наконец, поскольку к этой мысли мне хочется прийти в последнюю очередь, я прохожу мимо переделанного кинотеатра, где однажды кто-то сел совсем рядом и положил ладонь мне на ляжку, а я помедлил, прежде чем изобразить негодование, хотя на деле мне хотелось одного: почувствовать, как ладонь мягко-мягко скользит выше. «Что?» — спросил я тогда. Он, не теряя ни секунды, встал и исчез. «Что?» — как будто я сам не знал что. «Что?» — имея в виду: расскажите подробнее, мне важно знать. «Что» — в смысле: не говорите ничего, не обращайте внимания, не слушайте даже, не останавливайтесь.
Эпизод этот не попал больше никуда. Остался там, в кинотеатре. Он там и теперь, когда я прохожу мимо. Ладонь на ляжке и молодой человек в 85-м автобусе говорят мне о том, что в реальном Риме было что-то, что выходило за рамки моей старой надежной привычной коллекции открыток с изображением греческих богов и ехидного девочко-мальчика Аполлона, который позволял себя разглядывать сколько душе угодно, но с условием, что в душе у тебя будут стыд и страх, потому что ты ведь вторгаешься в пределы каждого изгиба его тела. Я в те времена думал: как бы сильно ни бередило меня каждое прикосновение реального тела к моему, лежащие впереди недели и месяцы прольют бальзам, сгладят волну, прокатившуюся по мне в том автобусе. Я думал, что рано или поздно забуду или приучу себя думать, что забыл руку, которой позволил задержаться на своей голой коже на несколько секунд дольше, чем позволил бы любой из моих сверстников. Я был убежден, что за несколько дней, несколько недель все это истает, ссохнется, как мелкий фрукт, упавший на пол в кухне и закатившийся под шкаф, — обнаруживают его только через много лет, при перекладке полов. Смотришь на эту скукожившуюся иссохшую штуковину и думаешь об одном: «А ведь когда-то я мог его съесть». А если забыть не удастся, может, опыт превратит это событие в нечто незначительное, каковым оно, по сути, и было, тем более что жизнь в итоге преподнесла тебе множество иных даров, более качественных даров, способных затмить эти почти ничего не значащие обрывки истории в переполненном римском автобусе или в затрапезном кинотеатрике в Риме.
Отчетливее всего запоминается то, чего не случилось.
Я вновь посетил Музей Ватикана, чтобы взглянуть на своего Аполлона, собирающегося убить ящерицу. На то, чтобы осмотреть крыло, где он находится, понадобилось специальное разрешение. Публику к нему не допускают. Я неизменно наведываюсь к «Лаокоону с сыновьями», к Аполлону Бельведерскому и другим статуям в крыле Пио Клементино, но сильнее всего мне всегда хотелось видеть Аполлона Сауроктона, и эту встречу я всегда откладывал. Самое лакомое — на десерт. Только эту статую мне хотелось увидеть снова по ходу каждого визита в Рим. Тут не нужно никаких слов. Он знает — уж за все это время всяко успел узнать, знал всегда, даже когда я приходил к нему после уроков, зная, что я с ним сделал.
— Я тебе так и не сумел надоесть? — спрашивает он.
— Не сумел.
— Потому что я каменный и не меняюсь?
— Может быть. Но и я не поменялся, ни в чем.
Как бы ему хотелось облечься плотью, ну вот на один этот миг, — вот что он мне говорил, когда я был моложе.
— Сколько уже времени-то прошло, — говорит он.
— Знаю.
— Ты состарился, — замечает он.
— Знаю. — Хочется сменить тему. — А из других кто-то любил тебя так же сильно?
— Другие будут всегда.
— Тогда чего же во мне особенного?
Он смотрит, улыбается.
— Да нет в тебе ничего особенного. Ты чувствуешь то же, что и любой человек.
— И все же ты меня не забудешь?
— Я никого не забываю.
— А ты испытываешь хоть какие-то чувства? — спрашиваю я.
— Разумеется, испытываю. Я всегда испытываю чувства. Как не испытывать-то?
— В смысле, ко мне.
— Понятное дело, к тебе.
Я ему не верю. Я вижу его в последний раз. Очень хочется, чтобы он хоть что-то сказал — мне, для меня, про меня.
Я уже собираюсь выйти из музея, и тут мысли вдруг обращаются к Фрейду, который наверняка приходил в Пио Клементино вместе с женой, или дочерью, или с близким венским другом, на тот момент обосновавшимся в Риме, — музейным хранителем Эмануэлем Лоуи. Полагаю, два этих еврея некоторое время стояли и обсуждали статую — а как иначе? Тем не менее Фрейд нигде не упоминает Сауроктона, которого наверняка видел и в Риме, и в Лувре, в студенческие годы. Наверняка он о нем думал, когда писал про ящериц в комментариях к «Градиве» Йенсена. Впрочем, и про Винкельмана он упоминает лишь однажды, хотя тот, как и он, наверняка видел бронзовый оригинал этой статуи каждый день, когда работал в доме у кардинала Альбани. Я знаю: молчание Фрейда не случайность, в его молчании есть нечто уникально фрейдистское, как вот знаю, что он наверняка думал о том же, о чем и я, о чем думают все, увидев Сауроктона: «Это мужчина, похожий на женщину, или женщина, похожая на мужчину, или мужчина, похожий на женщину, похожую на мужчину?» Вот я и задаю статуе вопрос: