По холодным следам

Я не говорю, что все это имеет какое-то отношение случившемуся. Я лишь привожу примеры того, что у Джули была своя история веры. Ей хотелось верить, что внутри замка что-то есть, хотя она своими руками набивала формочку мокрым песком. Ей хотелось верить, что Бог — прекрасный человек, который живет с ее прекрасными бабушкой и дедушкой на прекрасном пляже, и, может быть, когда-нибудь они все вместе поселятся в прекрасном воображаемом замке.

В ту же поездку папа рассказал мне, что стекло делают из расплавленного песка. Разве в Бога труднее поверить, чем в такое?

Я пытаюсь вспомнить то, что было раньше. Но после таких потрясений «до» больше не существует. Новое, ворвавшееся в вашу жизнь, уничтожает прошлое. А если нет «до», то неважно, в каком порядке выстраивать воспоминания.

Я могла бы начать с чувства стыда, но в итоге все мои воспоминания и так приведут к нему. Поэтому не буду торопиться.

Я познакомилась с Чарли в воскресной школе летом после седьмого класса, когда ходила в церковь со своей подругой Кэндис. Не знаю, помнят ли ее мои родители. Она всегда носила большие банты в волосах, которые ее мама мастерила с помощью клеевого пистолета. Банты гармонировали с нарядами Кэндис. Джули немного завидовала ей. Вернее, ревновала. Сейчас я не могу себе представить, что меня волновали такие вещи, но Джули они волновали. Мама Кэндис покупала дочке красивую одежду и делала красивые бантики, а моя мама неодобрительно, поджав губы, разглядывала меня, если я надевала нарядное платье. Она очень серьезная: профессор.

Как бы то ни было, впервые я пошла в воскресную школу с Кэндис, и там был он — не Чак Максвелл из статьи, которую я нашла много лет спустя, даже не Джон Дэвид, а просто Чарли, тощий парень с гитарой, ведущий музыкальный класс. Воскресная школа мне нравилась, здесь все было по-другому. В обычной школе учился один мальчик — не знаю, как теперь называют таких детей, но тогда говорили «умственно отсталый», и семиклассники в столовой швыряли в него картошкой фри. Его звали Джейсон. Так вот, в воскресной школе этот Джейсон сидел в первом ряду, и никто его не задирал, даже мальчики. Он выглядел совершенно счастливым, подпевая и размахивая руками в такт пению. Как будто у него появились друзья. И все ребята тоже чувствовали себя счастливыми.

Остальная часть церкви сбивала меня с толку. Коридоры были увешаны изображениями библейских сцен: женщины кладут младенцев в корзины, и те плывут по реке; женщины несут кувшины с водой на голове; женщины омывают ноги Иисуса своими волосами. А проповеди обычно касались дорожного движения, или вечерних телепередач, или свежей статьи в «Ньюсуик», что вроде бы не имело никакого отношения к знаменам, гимнам и чтению Библии. Во время проповедей мы с Кэндис отвлекались и писали друг другу записки на церковных бюллетенях или рисовали карикатуры карандашами, которые лежали на скамейках. Ее родителей не заботило, чем мы занимаемся, лишь бы вели себя спокойно.

После службы мы с Кэндис брались за руки и шли в комнату отдыха воскресной школы, где стояли диваны, телевизор с большим экраном и висели плакаты, похожие на граффити, со стихами из Библии. В воскресной школе не было проповедей, только песни, которые мы пели с Чарли под гитару, а дальше шел, как он это называл, «серьезный разговор», когда мы кругом рассаживались на полу.

Иногда беседа начиналась с библейского стиха, но очень скоро дети перескакивали на свои проблемы. Часто речь шла о девочках: что они носят, с кем танцуют, благочестивы ли они и насколько благочестивы, и как важно блюсти целомудрие. Однажды весь день обсуждалось, можно ли девочке лицемерить, говоря, что ей нравится наряд подруги, если на самом деле он ей не нравится. Я помню, как один парень из восьмого класса захотел пригласить на свидание еврейскую девочку, и ребята целый час спорили, попадут ли евреи в ад, и если да, то стоит ли делиться с ними посланием Иисуса. Некоторые спрашивали о серебряных крестиках ювелирной фирмы «Джеймс Эйвери», которые были тогда в моде: можно ли девочкам носить их напоказ?

Поначалу я только наблюдала со стороны. В нашем доме мама считалась всезнающей, да и папа мог ответить на любой вопрос. Но оказалось, что есть вопросы, о которых я даже не догадывалась; что целый мир живет в другом измерении, и мои родители, похоже, ничего об этом не знают. Оказалось, что вокруг меня идут битвы, где каждое слово и действие имеют более глубокий смысл, чем видится с первого взгляда, и даже украшения, которые носит человек, могут быть связаны с тем, что называлось спасением. Чарли никого не подстрекал. Он просто сидел на полу и слушал, кивая, когда споры становились жарче. Потом, ближе к концу отведенного нам часа, он начинал говорить, и все замолкали. Чарли объяснял, что Бог наблюдает за нами, что Господь любит нас больше, чем мы любим самих себя, и нам нужно лишь стараться быть достойными его любви. Иисус, говорил Чарли, стал человеком, чтобы понять, каково это. Христос знал, как трудно не грешить, и заплатил самую высокую цену, чтобы привести нас к спасению. Урок закончен, пора расходиться.

Другими словами, Чарли вообще не давал никаких ответов на животрепещущие вопросы.

Зато это с удовольствием делала Кэндис.

— Не обижайся, — сказала она однажды, когда мы шли по коридору после службы, — но в Библии сказано, что твои родители попадут в ад.

В тот день я разрыдалась в воскресной школе. А когда Чарли спросил, не хочу ли я остаться и поговорить, я так смутилась, что не смогла произнести ни слова, только молча кивнула: «Да».

Больше нет «до». Случившееся окрашено в моих воспоминаниях в причудливые цвета, как на старых фотографиях. Его предложение отвезти меня домой, когда Кэндис стала меня торопить, поскольку ее родители ждали нас у выхода. Его улыбка, когда он предупредил, чтобы мы с Кэндис не говорили родителям или другим людям, что он повезет меня домой, потому что иначе ему сначала придется оформлять кучу доверенностей. Его признание, когда Кэндис ушла, что ради меня он готов рискнуть, потому что я особенная. Честно говоря, он не говорил такого напрямую, но дал мне понять. Я была для него особенной. Я, Джули, неверующее дитя неверующих родителей. Даже на Пасху и Рождество папа с мамой никогда не поминали Бога. Когда мы с Чарли сидели вместе у него в кабинете, я спросила, неужели Бог и правда отправит моих родителей и Джейн в ад за неверие, а он ответил, что это никому не известно. Только Бог вправе судить, и любой, кто грозит другим адом, пытается выполнить за Бога его работу. А это неправильно.

— Но и не верить в Бога тоже неправильно, — возразила я. — Библия говорит, что нам следует верить в Иисуса.

— В Библии также говорится, что легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем богатому войти в Царствие Небесное, — заметил он с усмешкой.

Я не была уверена, что мы богаты, но точно знала, что у Кэндис семья состоятельная: я достаточно часто ночевала у нее.

Потом Чарли сказал, что важно не осуждать других, а самому прийти к спасению. Он сказал, что я очень храбрая, раз хожу в церковь одна. Он сказал, что у меня душа искателя.

Сколько себя помню, меня всегда мучило, что никто не может понять чувств и мыслей другого человека. От осознания, что никто не сможет проникнуть мне в голову, я казалась себе самой одинокой девочкой в мире. Я страстно жаждала уничтожить эти границы. Жаждала появления некой ауры, волшебного потока, пронизывающего планету и соединяющего всех и вся.

Когда Чарли заговорил со мной, я увидела, что границы исчезают и расстояние между нами сужается.

Чарли трижды отвозил меня домой из церкви. Каждый раз, когда он высаживал меня на стоянке у аптеки в Кирквуде, я покупала какой-нибудь пустяк, конфеты или журнал, чтобы, пройдя четыре квартала до дома, объяснить, почему родители Кэндис высадили меня именно там. У меня всегда был наготове ответ, но мама даже не спрашивала. Стояла весна, и она обычно чем-нибудь занималась во дворе, когда я возвращалась домой с фирменным пакетом из аптеки. Наверное, ей не приходило в голову, как нелепо покупать такую ерунду за четыре квартала от дома.