По холодным следам

— Привет, Кэл. Это Гретхен.

Тот же голос кричал: «Мама, папа!», когда она обнимала нас в приемном покое; тот же голос прошептал: «Вы, наверное, действительно очень хотели меня найти», прежде чем она разрыдалась. И теперь этот голос признается, что девушка, живущая в моем доме, — не моя дочь. После всего, что я узнала, казалось бы, глупо удивляться. Но ее прямое признание страшнее нечеткого видео с концерта, даже страшнее фотографии с места преступления, потому что только теперь я понимаю: до сих пор у меня была тонкая нить надежды, за которую я держалась. А со словами «Это Гретхен» нить лопнула.

Однако сообщение продолжается.

— Мне нужна твоя помощь, Кэл. Мне страшно. — Она плачет. — Если ты все еще на этом номере, значит, в Хьюстоне. И если ты нашел меня, то, может быть, ты все уже знаешь? Может быть, даже знаешь самое худшее? — Она хрипло всхлипывает. — Если ты останешься со мной даже после того, как узнаешь самое худшее, я пойму, что ты все еще любишь меня. Я иду к фонтану «Водяная стена», чтобы встретиться лицом к лицу с человеком, который сделал это со мной. Он будет там в полночь. Пожалуйста, приезжай. Я не хочу идти одна. — Голосовое сообщение прерывается гудком клаксона, за которым следует грохот, будто она уронила трубку. — Кэл, я не знаю, имеет ли это какое-то значение, но в течение нескольких недель я… у нас… думаю, это была девочка.

Синтезированный голос командует: «Нажмите семь, чтобы повторить сообщение. Нажмите восемь, чтобы удалить это сообщение. Нажмите девять, чтобы сохранить…»

Я нажимаю девятку. Когда мы встретимся, пусть ее голос будет у меня в кармане в качестве доказательства. До своей машины я добираюсь за полчаса до полуночи. Надо найти эту девушку сегодня, прямо сейчас, пока не прошел запал. И тогда я потребую от нее отчета, какого черта она тут делает и почему мучает мою семью.

Теперь, когда я знаю, что Джули — всего лишь Гретхен, расплывчатое лицо на видео, второсортная певичка, самозванка, фальшивка, у меня нет выбора. Все это время с нами была Гретхен. А полночь уже близко.

Она

не почувствовала удара, а просто погрузилась во тьму, как в омут, словно она тонула и черная вода заполняла ее. Наверху маячило красное пятно, и чем ближе она оказывалась к нему, тем становилось больнее. Темнота была мягкой и сияющей, как ночные облака, как иссиня-черные крылья взлетающих птиц, как дно океана, как черная бархатная подушечка, на которой лежит бриллиантовое кольцо. Темнота была такой же черной, как ее спящее сознание.

Она тянулась к зыбкому, колеблющемуся красному свечению, она стремилась выплыть, боролась с темнотой, а та пыталась поглотить ее, как тонущий алмаз, обвивалась слепыми щупальцами вокруг ног и мягко тянула вниз, окружала тихим карканьем черных птиц и уносила в иссиня-черное небо. Но каждый раз, когда она готова была раствориться в этой обманчивой мягкой тьме, она слышала крики Шарлотты. Затем звук удара — и крики прекратились.

Потом еще один звук — стон; не похоже, чтобы стонала Шарлотта или кто-то другой. Значит, это она сама? Во рту ворочался мертвый язык, словно дохлая птица с иссиня-черными крыльями. Шум продолжался, перейдя в бульканье, затем еще один глухой удар, от которого у нее дрогнули веки. Она попыталась сконцентрироваться и ощутила кончиками пальцев бетонный пол. Он был скользкий, горячий и красный. Она физически ощущала красноту, которая жалила кончики пальцев. А может, она ощущала запах, острый запах, чистый и грязный одновременно. Запах выбитого зуба и вкус, теплый вкус наэлектризованного металла.

Она попыталась отдернуть пальцы, но всех птиц сбили в воздухе, и теперь она состояла из птичьих трупиков, ее мертвые птичьи пальцы неподвижно лежали в наэлектризованной красной луже, пахнущей выбитыми зубами. А потом она услышала слова молебна, молитвы. Их произносил голос, который она хорошо знала, голос Джона Дэвида, только слова были злые. Может, их говорил сам Бог; может, именно Бог и злился.

— Маленькая засранка. Проклятая маленькая засранка. — Слова повторялись снова и снова.

Мертвая птица у нее во рту дернулась, и она поняла, что до сих пор жива. Ей хотелось кричать, но она крепко сжала зубы.

— Что же делать? Что же делать? Что же делать?

Шаги по лестнице — отступают вверх, удаляются, стихают. Он вознесся на небо: откатил камень от входа в пещеру и теперь поднимается по подвальной лестнице прямо в небеса.

Она открыла глаза.

В четырех футах перед ней вверх ногами лежала Шарлота; ее глаза были полны крови.

Она посмотрела в перевернутые глаза Шарлотты. В них застыло неведомое ей знание.

Шарлотта пыталась ей что-то сказать. Шарлотта была храброй, была умной. Она даже стащила маленькое зловещее лезвие из мусорного ведра Джона Дэвида, чтобы разрезать скотч, которым ее обмотали.

Нет, лезвие украла Джули.

Шарлотта не смотрела ей в глаза. Ее взгляд застыл на правой руке Джули, скрюченной в дюйме от лица. Шарлотта смотрела на вещь, лежащую у Джули под ладонью и впившуюся в палец острой гранью. Маленькое зловещее лезвие. Когда она пошевелила рукой, оно выпало на пол. Но вот в лицо повеяла струя прохладного воздуха. Ощущение нечеткое, размытое, но, безусловно, ветерок проник сюда снаружи. Кончики пальцев скользили в крови, которая уже остыла и сейчас была едва ли теплее воздуха. Окровавленные пальцы сомкнулись на лезвии.

На лестнице появились ноги, потом показался топор, болтающийся в опущенной руке.

На мгновение она снова зажмурилась. Просто чтобы вспомнить, как жила раньше, когда не знала, что Шарлотта умрет, а она будет следующей.

Из угла неожиданно донесся звук рвоты. Она открыла глаза и увидела, что Джон Дэвид стоит на коленях, отвернувшись от нее и Шарлотты, но не молится. Рвотные массы медленно текли от колен Джона Дэвида к тому месту, где была кровь, где лежала она.

Прежде чем вонючая лужа достигла ее, она вскочила на ноги, не понимая, как ей это удалось: она словно собрала себя по кирпичикам, голову водрузила на туловище, а туловище — на ноги. И вот она уже стоит, возвышаясь над Шарлоттой, похожей на сломанную куклу, и сгорбленной фигурой Джона Дэвида, стонущего в углу. Он сплюнул, снова застонал и охнул, тяжело дыша. Внезапно ее накрыла волна головокружения, зрение затуманилось красным маревом, испещренным плавающими сине-черными точками и грозящим подняться и заполнить ее, как дым. Она выставила босую ногу, чтобы удержать равновесие, и шорох заставил растерявшегося Джона Дэвида крутануться на коленях, одна его рука все еще лежала на рукояти топора, а нога уже оперлась на пол, помогая встать. Но когда он поднял другую ногу, каблук ботинка угодил в змеящийся след рвоты; нога вывернулась, как у русского танцора, и Джон Дэвид тяжело приземлился на руку, все еще державшую топор, да так сильно, что его крупное тело зажало пальцы между рукояткой топора и полом, и он взвыл от боли.

Она стояла, держа лезвие бритвы перед собой, но, когда Джон Дэвид пополз к ней по скользкому от крови и рвоты полу, вскрикнула и ринулась вверх по узкой лестнице — не совсем на четвереньках, потому что все еще сжимала бритву в левой руке, но почти, используя руки, как в то далекое время, когда она ползала на четвереньках, держа нечто более безобидное и приятное, чем лезвие бритвы, хотя та была бесполезна против равнодушной жестокости топора. Ее колени, все ее тело были скользкими от крови.

— Эсфирь! Эсфирь! — кричал он сзади и снизу, но насколько далеко? — Эсфирь, вернись! Я не причиню тебе вреда!

Она была уже на середине лестницы, а он — еще в самом низу. Она сверху посмотрела на него, такого маленького и незначительного, и увидела, что на макушке у него начинает появляться лысина. Раньше она ни разу не смотрела на него сверху.

— Эсфирь! — снова закричал он, но рука его все еще сжимала топор, который он теперь поднял на уровень головы. Голос стал вкрадчивым. — Я не хотел сделать тебе больно, Эсфирь. Шарлотта была плохая. Я только вырубил тебя, чтобы ты не видела.