По холодным следам

Через несколько минут свет гаснет, и огромный зал взрывается аплодисментами. Зрители встают, по рядам проходят волны, все кричат: «Иисус жив!» и «Хвала Господу!». Оркестр играет драматическое вступление — аккомпанемент пульсирует в ритме сердца. На помост выходят семеро певцов в сценических костюмах и с беспроводными микрофонами в руках. Внезапно оркестр разражается бравурными аккордами, тяжелый ритм гулко отдается в груди. Музыка грохочет, как на рок-концерте, баскетбольном матче или ралли грузовиков. Начинается лазерное световое шоу. Яркие лучи зеленого и синего света проносятся по амфитеатру. Один из них скользит по моему лицу всего лишь долю секунды, однако и этого достаточно, чтобы я почувствовала резкий прилив адреналина: химическая реакция организма на поток мощного света. На память приходит строка из стихотворения Вордсворта: «Займется сердце…» Мне всегда было интересно, на что это похоже. Музыка оглушает, хотя религиозный гимн больше напоминает сентиментальную песню на титрах фильма о влюбленных подростках. На экранах стремительно сменяются изображения: искаженные лица семерых солистов, вспотевшие музыканты, закаты и рассветы, распускающиеся в ускоренной съемке цветы. Молодые люди мчатся на джипе по дюнам; красивая блондинка лежит у костра; чернокожий ребенок с пухлыми ножками бежит, спотыкаясь, к белой женщине, которая стоит на коленях с протянутыми руками; парусник скользит по гигантскому озеру, а над ним быстро летят облака.

Через несколько минут солисты расступаются — и в круг входит одинокая фигура, движущаяся к передней части сцены. Люди начинают размахивать руками, крики «Хвала Господу!» звучат все громче.

— Я здесь ради вас, — говорит человек. — И Господь тоже.

Я узнаю голос, который звучал в «Круге исцеления», но самого Чака Максвелла вижу впервые. Он напоминает популярного исполнителя песен в стиле кантри на хьюстонском празднике урожая или героя мыльной оперы. Экран показывает самые добрые голубые глаза, какие я когда-либо видела, окруженные сеточкой морщин.

— Я здесь, чтобы сказать вам: у Господа есть великие дела для вас, его детей! — вещает Максвелл под крики и аплодисменты. — И здесь вы по одной причине: чтобы славить его святое имя. Потому что ничто не происходит случайно в этой великой Вселенной, созданной Господом. Господь сильнее твоих бед. Воздай ему славу, и они уйдут!

— Аминь! — вопит кто-то за моей спиной.

Максвелл делает паузу, позволяя зрителям покричать, и улыбка топорщит его бороду. Затем он продолжает:

— Слушайте!

Еще одна драматическая пауза. Музыка нарастает, люди переминаются с ноги на ногу, раскачиваясь взад-вперед.

— Говори, Чак! — раздается чей-то голос.

— Скажу! Обязательно скажу! — восклицает проповедник. — Почему вы сегодня здесь, люди? Позвольте спросить, почему вы здесь?

Он протягивает микрофон в зал, а другую ладонь прикладывает к уху, как бы прислушиваясь, а зрители в один голос кричат:

— Потому что мы хотим счастья, Чак!

Он подносит микрофон обратно к бороде:

— Верно, вы здесь из-за этого. Но не бывает ни счастья, ни несчастья в этой вселенной, которую Господь создал для нас. Он любит каждого, мы все его избранники, и он уготовил нам такое, чего мы и представить не можем. И что бы ни дал нам Господь, — проповедник снова делает паузу, — оно того стоит!

Крики и аплодисменты раздаются снова, солисты проходят вперед, затягивая новый гимн, и скрывают Максвелла от моего взгляда. Мужчина, сидящий слева, хлопает меня по плечу и протягивает синее пластиковое ведерко, наполненное конвертами и наличными; на самом верху лежит хрустящая стодолларовая купюра. Я передаю ведерко служителю в конце прохода, который блаженно улыбается мне, хотя я ничего не положила.

— Вы, все вы, знайте: его благодать прольется на нас дождем, — доверительно говорит Максвелл, когда музыка стихает. — Я знаю, что вам страшно. Знаю, что у вас изнурительная работа, или больной ребенок, или коллекторы, донимающие вас просроченными счетами; я знаю, что ваш зять еще не пришел к Иисусу. Вы включаете новости, и вам кажется, что мир становится все темнее, все больше отворачивается от Бога. Я здесь, чтобы сообщить вам отличную новость: не надо тревожиться! Пусть Господь позаботится о вашем соседе и о вашем ребенке, о вашем домовладельце и о вашем начальнике. Счастье, которого вы так ждете, придет, и если оно пока не пришло, то по единственной причине: ваша вера еще недостаточно сильна!

Снова звучит музыка, но в более спокойном темпе, теперь она и правда похожа на религиозное песнопение.

— Пока звучит следующий гимн нашему Господу, мы с помощниками сойдем с этой сцены, и любой, кто захочет, сможет подняться сюда и помолиться вместе со всеми. Просто подойдите к главе своей секции, и вас выслушают и помолятся вместе с вами, чтобы вам достало мудрости увидеть, сколько счастья Господь уже дает вам. А остальные могут остаться на местах и послушать наших замечательных вокалистов, которые споют нам о любви Господа.

Толпа в едином порыве поднимается и устремляется к помосту, и тогда я начинаю понимать, для чего нужны «места получше». Людская река лавиной течет по проходам, в то время как Максвелл и горстка его подручных тихо переговариваются с первыми зрителями, попавшими на сцену. Я смотрю по сторонам, выискивая рыжеволосую девушку, но устремленная к сцене толпа превращается в хаотическую массу, несущуюся вперед и готовую смести любого на своем пути, лишь бы высказать проповеднику свою личную молитву.

Именно в тот момент, когда я решаю, что найти Джули не удастся, она вдруг появляется на экране: крупным планом высвечены черты ее лица, которые я так тщательно изучала, а сейчас они увеличены в сотни раз и парят над головами зрителей. Я завороженно смотрю, как Максвелл подходит к ней и наклоняется, брови у него сострадательно изогнуты, он кладет руку ей на плечо. Рыжеволосая девушка поднимает к нему лицо, встает на цыпочки и придвигается так близко, что кажется, будто она собирается поцеловать его. Она прижимается губами к уху проповедника и что-то шепчет. Выражение лица Максвелла резко меняется. Глаза у него внезапно расширяются, брови взлетают вверх, а рот открывается в судорожном вздохе, будто Чака ударили коленом в пах.

Камера поспешно переключается на другого прихожанина.

Я перевожу взгляд с экрана на сцену, отчаянно пытаясь не потерять девушку из виду, пока она не растворилась в толпе. Вот она, одной рукой держится за плечо Максвелла, все еще стоя на цыпочках, чтобы быть вровень с ним, а пальцем другой руки тычет ему в грудь. Он отшатывается, а девушка поворачивается, чтобы уйти. Двое мужчин в костюмах, выскользнув из толпы, направляются к ней, но Максвеллу удается их опередить: он делает выпад, хватает ее за плечо и наклоняется вперед. Тело у него напряжено, он пытается удержать Джули, прижимает ее к себе крепче, чем дозволяют приличия, но она вырывается из его объятий, отталкивает проповедника и скрывается в толпе, прежде чем два телохранителя успевают остановить ее.

Когда я снова перевожу взгляд на Максвелла, он уже разговаривает со следующей зрительницей из очереди, их лбы так близко, что почти соприкасаются, но даже мне понятно, что думает он не о женщине, которой отпускает грехи. Он думает о Джули, а Джули больше нет.

Я поднимаюсь со своего места, чтобы последовать за ней, но потом сажусь обратно. Она на первом этаже, а я наверху; к тому времени, как я доберусь до выхода, она будет уже на полпути к машине Тома, а я припарковалась гораздо дальше нее. В любом случае я понятия не имею, что я видела минуту назад, и даже не представляю, о чем говорить, если мне удастся ее догнать. Ясно одно: судя по встревоженному выражению лица Максвелла и той интимности, с которой они обнялись, они знают друг друга. Что же она прошептала ему на ухо? Угрозу? И что может быть общего у Джули с Максвеллом?

Она не Джули, напоминаю я себе.

Когда служба подходит к концу, музыка нарастает и оглушительно гремит, экраны в последний раз вспыхивают и темнеют, логотип храма над выходами загорается красным, двери открываются. Финал шоу грандиозен. Солисты покидают сцену, люди вокруг меня выглядят счастливыми и немного утомленными ураганом благодати. Я выхожу, спотыкаясь и чувствуя себя опустошенной. Оказавшись на свежем ночном воздухе, проверяю телефон: там новое голосовое сообщение двадцатиминутной давности. Сигнал, должно быть, плохо проникает внутрь бетонного каркаса здания, потому что я не почувствовала вибрации. Но тут я вижу номер и торопливо подношу трубку к уху, чтобы прослушать сообщение.