Страница 59 из 123
В центре романа — эксперимент над сознанием, наделенным силой суда. Непокорная глава, вознесшаяся выше своего времени. Поэт и толпа — с поправкой на эпоху мельчания смыслов. Наш последний «Поэт» — интеллектуал. Рефлексивность, рассудочность, инструментальность интеллектуального дара задают тон всему повествованию. Ко времени действия романа Мейлахса жертву почитали уже принесенной, и писателю досталось педантично и не без демонстрации теоретической базы разбираться в ее мертвом устройстве. Отвлеченными конструкциями подводя итог тому, что когда-то страдало, дышало, любило в давней уже повести Владимира Маканина.
Стержневая суть образа Якушкина — это его аутентичность, стихийная избранность, из которой как раз и следует его иной раз жалкость, комичность. Якушкин недостоин своего дара. Темный, пожилой уже человек, бабахнутый бревном на исправительных работах, куда был направлен за хищения, после чего и прозрел всю какую ни на есть правду о немощах человеческих («судимость в паре с шизофренией», как трезво, но не без бравады замечает о нем автор), — куда уж ему до главы значительной «пророческой конторы “Мухомор”», «лицензия № 8841353/69-FW», по всем рейтингам «пророка № 1», от которого пророк № 2 отстает «на десятки пунктов»?.. На этих титулованиях речь наша удивленно обрывается, и мы понимаем, что не в силах сказать о блестящем герое Мейлахса ничего более определенного.
Имени его и то назвать мы не можем при всем уважении к его «коллеге» через годы Якушкину. Внешность героя описана в духе офисной безликости — лысина (понятно, что директор значительной конторы вряд ли буйноволосый юноша), пиджак, слишком туго затянутый галстук. Как в случае с именами, герой лукаво манит нас узнать его получше — хотя бы украдкой, отраженным, и тут же издевательски описывает свои «смутные отражения, по которым было невозможно восстановить человека».
Собственно, распавшаяся цельность личности пророка — главный нерв книги. Разорваны цель и дело, опыт и ощущения, убеждения и слова, желания и поступки. Текст все время на пределе боли, на грани истерики — меж тем как герой пьет кофе, швыряется мобильниками, клеит официантку; «Сдохни, гад! Сдохни, гад!» — кричит он растираемому в прах окурку, но жалеет спичку, которой не суждено сгореть на грязной мостовой… Герой раздувает свой гнев — и вяло удивляется ему «откуда-то сбоку».
Тайна утраченной органичности героя вынесена в заглавие, которое, как оказывается по ходу чтения, знаменовало не утверждение, а вопрос. Не дар, а задачу. С первых же страниц, а действие занимается вместе с очередным рабочим утром героя, нас пичкают предощущением огромной надорванности сил персонажа, пророчащего не покладая рук. Он выправляет статьи для философского журнала, давит тошнотные позывы при виде микрофонов приглашенных на встречу телевизионщиков, ставит на место зарвавшегося депутата, протеже их конторы, выбивает льготную парковку для сотрудников…
«Пророчье ремесло» профанирует мистерию Пророчества. Статус первого пророка иронизирует над его судьбой последнего интеллектуала. Одно из видений являет герою двойника, главу общества «интеллигентных хлюпиков». Фантомный персонаж толкает циничную речь о новой позиции интеллектуалов в обществе потребления. Тонкое сословие договорилось со стратой политиков о «неформальной, негласной, круговой обороне» против общего врага — потребительской толпы.
В мире нивелированного верха и низа, размывания границ между правым и святотатственным, организмом и человеком, «пророчье ремесло» героя оказалось для него единственным способом не дать добраться до себя антикультурной, безмысленной актуальности. Это профессиональный интеллектуал — в роли рейтингового Пророка. Ремесленник духа, герой оформляет ломкие, бесполезные, беспомощные свойства своей души в продукт. Расчищает рыночную нишу — резервацию власти и самореализации для таких, как он сам. И в этом смысле он насчитывает в своих литературных предках не только знахаря Якушкина, но и другого известного маканинского героя — замолчавшего писателя-«агэшника» из романа «Андеграунд, или Герой нашего времени». В своем опыте Пророка № 1, «успешно толкающего свои проповеди, как удачливый биржевой игрок толкает ценные бумаги», герой Мейлахса пытается скрыться от явленной Маканиным безальтернативности интеллектуального подполья.
Реализовавшаяся способность героя влиять на толпу — на самом деле месть за свою беспомощность. Исключенный из круга интересов потребительского общества, интеллект решает преподнести себя в качестве новой общезначимой потребности — пунктом в списке покупок, галочкой в графике досуга. Пророк № 1 сумел найти последнюю пустовавшую нишу в храме тотального комфорта. Ею оказалась истина.
Эпоха, когда «слова лишились своих инстинктивных значений», олицетворена в жизни города, где пророчествует герой. Конкуренция идей, в которой того и гляди новая контора отберет у тебя идеологическое первенство, предложив реципиентам, как сделало, к примеру, «Движение за истинный психоанализ», убить своих родителей. Бурление проектов и переговоров, в которых стороны не вникают в суждения друг друга, а пожимают руки перед телекамерами. Гул больших, пустых и никчемных, как разрозненные полые члены огромной куклы, слов — «Большой Политик», «Судьбоносные Выборы». Вытесненные за рамки понимания большинства культурные мифы, запечатленные в каменных останках веков — «памятниках тем, что раньше называлось “святой” или “воин”». Главный герой романа, олицетворяющий для масс то, что раньше называлось «пророк»… Все это хлопоты срубленной головы о прическе. Мельтешением вокруг бесконечно дробных идей, умножением вариативности ценностей современное общество стилизует единичность и данность истинного знания. Того, которое только и может, в силу своей цельности и необусловленности посюсторонней логикой, восстановить прочный образ мира и прояснить тебя самого.
Но вся образность повествования выглядит развернутой аллегорией — подмены. Пророк Мейлахса создал себя из протеста, а властвует потаканием. Это ум, посвятивший себя служению любой истине, которую он сможет описать и продать в виде проповеди. «Пророчье ремесло» он понимает инструментально, как мастерство рассудочной доказательности: пророки, по его определению, — это «охмурялы», то есть люди, которым дано убеждать. Побиваемый камнями пророк непрофессионален. Его квалификация измеряется правотой. Истинный «охмуряла», настоящий инструменталист идей, — всегда прав.
В лице Пророка № 1 толпа находит себе замену опоры. Не знание, а символ приобщенности к знанию. «Ты, — говорит герою один из его учеников, влиятельный человек, — ненавидишь буржуа; я с виду принадлежу к ним, но внутри-то — нет, и я с удовольствием смакую твои проклятия».
В лице толпы Пророк № 1 обретает замену самости. Его массовый успех — символ осуществленности, внешнее доказательство правоты. «Я хотел существовать с помощью их, <…> властвовать над ними. <…> Как становятся пророками».
Эта двойная подмена, эта лукавая взаимоподдержка безопорных душ выливается в лжеучение: «Придите ко мне, вы, униженные и оскорбленные, — и вам будет НЕ СТЫДНО. Не стыдно, что вы злобны, жадны, завистливы, мелки, бездарны, уродливы, трусливы». Герой лихо примеривается к образу Христа: мол, и он тоже «раскусил малую душу», узнал, «как помыкать ею».
Мейлахс аналитически точно фиксирует все признаки вырождения пророка в вождя, или лжепророка. Экстенсивный духовный рост, когда каждая вновь покоренная воля расширяет пространство самости «учителя». Зависимость от душ, в которых лжеучитель думает продолжиться, как поселиться. Отсюда — потакающий характер учения: укрепить паству в неправде, значит завладеть ключами от ее желаний.
Но и это не главное в лжепророке. Мейлахс не останавливается на дешевом социальном эксперименте, показывая, что не властолюбие, не даже азарт самоосуществления, не мозг и не воля делают вождя. Ведь самое главное свойство вождя, в отличие от пророка, — это незнание. И в этом — драма его побед.