Матрица бунта

В своих проповедях Пророк № 1 манифестирует не истину, а боль. Его Откровение — это разинутость крика. Единственный импульс правдивости — «проклясть мир» потребительской, серой, мельчающей актуальности — и тот предан им в его роли проповедника, сделавшего имя и деньги на имитации духовной жизни масс. Герой на деле отмечен той же потерянностью, тем же духовным сиротством, что и идейно усыновленные им последователи. Но он недаром интеллектуал: инструмент толкования, описания и осознания. «Да, нес бы я веру Христову. Но я один, что я могу один? Я опоздал. Я хотел бы примкнуть к вере и нести ее. Я рожден, чтобы носить чужое, но чужого не было, и пришлось нести свое. Но нельзя примкнуть к своему». Ключевые слова здесь — «один» и «примкнуть». Герой Мейлахса догадывается о своем настоящем предназначении: потенциальный ученик, апостол, оставленный, как он чувствует, без Учителя. Дискредитированность ценностей и вер как подавляющее настроение эпохи мешает ему в одиночку, без поводыря, пробраться к такому знанию, которое не сможет опровергнуть его спекулятивный дар, которому его ум, напротив, смог бы послужить. Но преодолеть настроение эпохи, остановить ценностный разброд, дать новый импульс веры может только настоящий пророк. Тот, кем правда принята как новый ритм сердца, и потому от слов его, даже зашумленных смешком, запевает в нас верный тон правдивости. Так у Маканина: «Вы должны любить окружающих вас, — ярился и покрикивал знахарь. — Сослуживца и соседа полюбите-ка с их говном! Любовь к собачкам растлевает вас, и не смейте любить пса, если не любите соседа».

Каков итог провокативно названного романа? Он финиширует с двойными показателями: разрешая психологическую коллизию героя, но заостряя духовную драму эпохи.

Преодолеть «бессмыслицу, тоску, тщету» выбранной роли и восстановить цельность личности герою удается благодаря покойному брату, чьи похороны — единственная внятно проведенная сюжетная линия романа. Герой вступает с братом в загробную беседу. Брат, выведенный из себя высокомерием, мироотрицанием и человеконенавистничеством Пророка № 1, вдруг признается ему, что умер — по его вине. Впоследствии выяснится, что он солгал, но к тому времени его братолюбивая цель будет достигнута: герой преобразится. Этого уловленного собственной рациональной мощью, разломленного на множество несогласных мотивов и убеждений человека пронять можно было только таким измышленным, схематичным усугублением разлома: как же, братоубийство — каково быть в роли Каина? Герой с очевидной охотой примеряет на себя новую идею. И оказывается, что дух его давно жаждал вины. Это первый за долгие годы опыт неправоты героя, ставший поводом увидеть, как неправомерен он в роли пророка. Не убежденный самим собой, он ни разу не встретил внятного возражения даже на заведомую спекуляцию. Его не благословенный знанием дар убеждать, его внешняя, на силе интеллекта основанная правота впервые встретили сопротивление в образе обвиняющего брата. И герой окунается в покаянный самоанализ, чтобы в итоге освободиться от ложного образа себя.

Несмотря на преображение главного героя, в финале романа звучит не бравурный туш, а чуть скептичная тишина. Герой излечился не только от игры в пророка, но и от того, что его к ней толкнуло: истерики культурного и социального протеста. Его итоговое смирение — достоинство признанного поражения. Как в свое время подпольщик Маканина, Пророк № 1 покидает арену борьбы за успех и внешнюю состоятельность, не желая больше быть вписанным в систему общественных оценок (словечко из «Андеграунда»). Но вместе с ним окончательно выведены из игры идеи взрастившей его, интеллектуала, европейской культуры: «Мне страшно расставаться со своими страхами, что я буду делать без них?!! Но ничто не откликнулось. Христианство умерло. Христианский бог умер. Европа умерла. <…> И ему было плевать. Я — всего-навсего скопление мертвых молекул, подумал он. <…> Абсолютная истина недостижима. Да и хрен с ней». На закате своего мира, после истин, не имея пророческой силы выступить за пределы актуальности, герой-интеллектуал преодолевает свой разлад с действительностью тем, что принимает ее как данность.

Потребление — слишком грубая и непосредственная услада, чтобы ею увлечься, а идеи в виртуальную эпоху зыбки и слишком зависят от ловкости твоего собственного ума, чтобы насытить честно мыслящего о себе и времени человека — такого, как герой Мейлахса. Автор перекрывает надежду на новый, ниспосланный источник правды: наше время бездарно, обделено откровением, и бремя пророка в нем взваливает на себя не осененный истиной человек, которому — последнему — просто еще не все равно. Недаром и повесть Маканина заканчивается, по сути, торжеством этакого иуды-апостола при Якушкине — медика-недоучки, а впоследствии журналиста Коляни. Тут не только невежество его символично: недоврач при сверхцелителе, — но и сфера приложения сил. Коляня — новый пророк мира знахарей, властвующий над карьерами и судьбами в возвращенной вниманию публики народной медицине. Тиражирующий чудо, тычущий в глаза тайной, распоряжающийся чужой, муками окупленной истиной, как своей спекулятивной собственностью, журналист Маканина — шутовской предтеча интеллектуала Мейлахса. Что же до настоящего «Предтечи», то судьба его развернута в прошлое, куда, в легендарность, и канул, как, по слухам, исчез, уйдя под землю в погоне за целебным корнем.

Ученик дьявола

С новой силой вопрос о гуманистических итогах эпохи ставится в романах Павла Крусанова «Американская дырка» и Михаила Левитина «Поганец Бах» (оба романа впервые опубликованы в «Октябре» в 2005 г.: «Американская дырка» в № 8–9, «Поганец Бах» в № 6).

В центре пророческих сюжетов Крусанова и Левитина — реконструкция человеческого образа. Тема времени здесь отступает перед темой духовного пути. В этом смысле в романах двойная динамика: если у Маканина и Мейлахса в поле драматического развития попадал только пророк, а паства его лишь раскрывала свою не способную к движению косность, то Крусанова и Левитина интересует взаимное преображение пророка и последователя, учителя и ученика. Г-н Пирумов и Феликс фон Вик, Капитан и Евграф Мальчик — это две доли, которые нужно дополнить до цельности, это чаши избытка и недостатка, величия и малости, произвола и послушания, которые надо уравновесить.

И тот, и другой романы противостоят тотальности времени, претендующего на абсолютность, конечность своих итогов. Инерция современной цивилизации «постгуманизма» и выродившегося либерализма (Крусанов), как и политический азарт революции (Левитин), готовят человека-орудие, налагая запрет на духовную инициативу.

Выводы эпохи оба писателя толкуют в эсхатологическом ключе: это конец, крушение всех идеалов, связей и форм, выработанных предшествующим временем культуры.

Неслучайно оба романа так охотно пускаются в шутовство. Театральность и видимость, трюк и розыгрыш, ряженость и клоунадность задают в них тон. Скользкий, двоящийся образ «пророка» Пирумова: «доходили слухи — то ли шарлатанство, то ли сила» (Левитин). Двуликий «пророк» Капитан — то ли объявившийся через четырнадцать лет после собственной смерти арт-провокатор Курехин, то ли похожий на него «директор мира» и фирмы розыгрышей Абарбарчук в футболке с многозначительной «жирной надписью “Другой”» (Крусанов). Демонический магизм Пирумова и притягательная загробность Капитана придают действию мистический колорит небывальщины. Ученикам Пирумова регулярно приходится сомневаться в его честности, а в доподлинности действий и слов Капитана сомневается сам текст: атмосфера игры и виртуальности, в которой Капитан разводит западный мир на самоубийство, заставляет в итоге подозревать эфемерность его главной авантюры — «русского рая», «Рима в снегу». Театральна эффектность повествования: угрозы молний, выходки и трюки у Крусанова, «опереточная» пестрота, водевильная внезапность входов и развязок у Левитина. Наконец, очевидна клоунадность, скрепившая пару главных героев романа «Поганец Бах»: маг Пирумов и его ученик офицер фон Вик — это ловкачество ума и неуклюжесть «непомерно большого» тела, бахвальство и робость, самодурство и любовь как ожившие маски рыжего и белого.