Страница 6 из 31
Достаток, конечно, у всех был разный. У Таньки из соседнего барака на стенах висели портреты предков, писаные маслом, а ещё был секретер со всякими потайными ящичками, которыми она перед нами хвасталась. Думаю, если бы в этих ящичках были сокровища, фиг бы она нам их демонстрировала. Соснины тоже неплохо жили. Лорка Соснина иногда выходила во двор с кубиком сливочного масла, который неспешно лизала, как мороженое. Отец Аскара с Магрипой работал в каком-то министерстве, поэтому только у Аскара был трёхколесный велосипед.
Наша соседка справа – Татьяна Васильевна Головина (моя бабушка называла её Тытяной), единственная из всех женщин двора не работала, потому что её муж, дядя Серёжа, был каким-то спортивным функционером и мог позволить жене сидеть дома с тремя сыновьями – Юркой, Васькой и совсем маленьким Сашкой. А может быть, она не работала потому, что бабушки у них не было. Тытяна любила ненавязчиво демонстрировать свою зажиточность: покупая на базаре жирную домашнюю курицу, в сумку её никогда не клала, а несла до самого дома, словно официант дорогого ресторана свой поднос. Семья Дерябиных (того самого шофера-алкоголика) жила очень бедно. Наша – средне. Да, жизненный уровень был разным, но всех уравнивал советский менталитет и удобства во дворе.
Фаина Семёновна могла бы разбогатеть по-настоящему, случись история, которую я хочу вам рассказать, не в пятидесятые годы и не в Советском Союзе.
У одинокой тёти Фаи была замечательная кровать с очень замысловатыми никелированными спинками. Там были гнутые трубки, большие и маленькие блестящие шары и тонкая сеточка – тоже из блестящего металла. Эту кровать она купила на барахолке еще до войны. Как-то перед Первомаем она решила кровать почистить. Одна из трубок выломалась из спинки, и из нее посыпались камешки. Тетя Фая собрала их в ладонь и вышла во двор поинтересоваться у соседей, что бы это могло быть. Помню, ее обступили все, кто в это время оказался на улице. Я сама видела на ее ладони целую горку блестящих прозрачных камушков, один из которых, продолговатый, был очень большой и бледно-розовый. Соседи долго рассматривали камни, в которых мало что понимали, и, наконец, дядя Серёжа Головин высказал предположение:
– Знаешь, Фаина, по-моему, это бриллианты!
Это, действительно, были бриллианты – целых 36 штук! Да еще все они были крупными (в каратах я не разбираюсь, но, как сейчас помню, некоторые были размером больше ногтя на моём мизинце). А розовые бриллианты, говорят, вообще крайне редко встречаются.
Фаине Семёновне посоветовали обратиться к ювелиру, что она и сделала. Тот сначала её запугал: «Ой-ой-ой, за такие камушки тебя посадят, или убьют», а потом согласился их у неё купить. Из двух сделал ей серёжки, а на деньги, вырученные за остальные камни, Фаина справила зимнее пальто(!), у которого через год утюгом прожгла рукав. Дядя Коля-шофер последнее событие прокомментировал кратко, но ёмко:
– На кой хрен гладила!
Здесь мне необходимо сделать небольшое отступление.
Может быть, современный молодой человек, прочтя слово «хрен», усмехнётся: наверняка, мол, алкаш дядя Коля употребил более крепкое словцо. Ан нет! Сама удивляюсь, но как ни силюсь, не могу вспомнить ни одного эпизода из детства, чтобы взрослые при детях матерились. Вернее сказать, они выражались, но «интеллигентно», заменяли матерные слова эвфемизмами (простите за научный термин). Благо в русском языке таких эвфемизмов до фига. Вот вам и второй заменитель трехбуквенного слова.
Вот такие выражения нам и приходилось слышать от родных и соседей. Взять, хотя бы, бабушкин украинский вариант: «Трясця твою матерь!» (Хотя, не уверена, что «трясця» на украинском – эвфемизм, а не «то самое» слово). А папа иногда в запале мог произнести: «Твою копейку!» или «Ё-пэ-рэ-сэтэ!». Мама таких вольностей себе никогда не позволяла.
Это вовсе не значит, что детвора сохраняла невинность и «нехороших слов» не знала. Прекрасно знала, но табу на их употребление было жёстким.
Как-то Танька научила меня одной загадке: на земле нарисовала четыре вертикальные палочки и с таинственным выражением на лице начала декламировать:
– Шли четыре брата, началась гроза. Один перекрестился (тут она перечеркнула первую палочку), второй недокрестился (вторую палочку она перечеркнула только до половины), два за руки взялись (она соединила две последние косой линией), сверкнула молния (над получившейся буквой «и» нарисовала загогулинку), упал камушек.
Камушек – это точка после получившегося в результате слова, значение которого мне было неведомо, но я точно знала, что оно нехорошее.
Я, конечно, не преминула рассказать эту загадку Ольке, а дальше, вероятно, сначала по детской цепочке, а потом уже по взрослой загадка дошла до моей мамы. Через несколько дней мама тормознула меня при попытке выбежать на улицу:
– Мам, я гулять!
– Погоди, иди-ка сюда.
Мама, как всегда, говорила тихим голосом, но её интонация не предвещала ничего хорошего, и хотя никаких грехов на тот момент я за собой не чувствовала, в животе у меня слегка похолодало. Мама сидела за швейной машинкой, и, не отрываясь от работы, спросила:
– Ты какие-то стишки знаешь?
Я сразу не сообразила, про какие такие стишки она спрашивает – к тому времени про загадку я благополучно забыла, поэтому совершенно искренне ответила:
– Какие стишки?
– Не знаешь?
Тут до меня дошло! Холодок в животе сменился жаром по всему телу, но сознаваться было уже поздно.
– Не знаю.
– Ну, ладно, иди.
Всё! Никаких скандалов, выяснений, угроз, нотаций, но и этого было достаточно. Я, сгорая от стыда, пробкой вылетела во двор, и с того дня вплоть до «Пузырьков» (о чём – позже) выражаться себе не позволяла.
Нет, вру! Был случай. Но имело место смягчающее вину обстоятельство: Жанка пропала! Я ее долго искала в доступных для меня окрестностях, но ее нигде не было. Тогда мне пришло в голову, что она потерялась навсегда. В диком волнении я стала бегать вдоль нашего барака и громко шептать:
– Где же ты… твою мать! Куда же ты на … пропала!
Самое смешное то, что я именно шептала, потому что даже в такой ажитации не могла себе позволить материться во всеуслышание.
Эк меня занесло – даже забыла, с чего это я про мат писать начала. Ах, да-а-а, дядя Коля, прокомментировал Фаинину непрактичность выражением:
– На кой хрен гладила!
Остальные соседи с ним согласились, но Фаину всё-таки пожалели.
Как видите, в те времена соседи всё, ну или почти всё, друг про друга знали. Бывало, ссорились, но неизменно мирились. На Новый год устраивали карнавалы. Специально костюмов никто не шил, просто мужчины переодевались в женины платья и шляпы, а женщины рядились в костюмы своих мужей или варганили себе мантильи и сари из штор. Дни рождения, свадьбы, рождение детей и внуков хоть и праздновали каждый в своей компании, но на следующий день всё равно всем было известно, что ели-пили и кто кого, а, главное, куда провожал. А вот хоронили стариков, или тех, кому не суждено было до старости дожить, без приглашения всем двором. Ведь смерть – она и сама является без приглашения.
Хоронили в нашем дворе часто, поэтому смерть для меня была явлением обычным, хотя тревожащим своей загадочностью. Очень жалко было Пашку, младшего сына шофера-алкоголика. Дядя Коля как-то раз из рейса привез колбасу. Постоянно голодный Пашка объелся и умер, не дожив и до трех лет. А у тёти Мумы, которая жила вместе со своей старшей сестрой Музой, умерла совсем маленькая дочка. Сначала, когда тетя Мума девочку родила, во дворе её все осуждали: прижила, мол, безмужняя. Однако когда двухмесячную Наину хоронили, многие взрослые плакали. Я, конечно, тоже на похоронах присутствовала. Тогда детей ни от жизни, ни от смерти не отгораживали. В маленьком гробике лежала красивая куколка с бледным восковым личиком, окружённым оборочками белого чепчика. Мне было и страшно, и любопытно, и очень хотелось, чтобы Наина глаза открыла.
Но настоящий шок я испытала, когда мне было шесть лет. Юрка, старший сын дяди Серёжи и Тытяны, был самым «взрослым» в нашей дворовой компании. Он уже учился в седьмом классе, и был заводилой во всех играх, за исключением «девчоночьих», разумеется. Сын спортсмена, ловкий и сильный, он обладал пацанским бесстрашием – по деревьям лазал как Тарзан. Да он Тарзану и подражал. Тогда этот фильм шел в клубе железнодорожного техникума, и мы все (и взрослые и дети) смотрели его с замиранием сердца.