Страница 5 из 31
Я так обрадовалась тому, что папа на самом деле существует, что мигом забыла про Сулеймана с его дурацкими советами. Ну, нельзя, так нельзя, тем более что у меня и так дел по горло. Надо идти гулять.
Казалось бы, чего проще – выбежал во двор и гуляй себе на здоровье! Только это может быть для других и просто, а для меня каждый раз выход во двор был сопряжён с двумя опасностями – одной реальной, а другой мнимой, которая в те времена для меня была такой же всамделишной, как и первая.
Реальную опасность представлял огромный соседский кот Дунай, живший на коммунальной кухне. Он мог запросто броситься на ребёнка, если был не в духе. Однажды он прыгнул на меня прямо с подоконника и вцепился в платье, больно поцарапав мне грудь, после чего я боялась его как огня.
Вторая опасность – баба Маша, которая тоже жила на кухне. Дело в том, что семья у наших соседей была большая – семь человек. Вовка, Ольга и Васька, их родители, бабушка, тоже Ольга, ютились в двух крохотных комнатках, а прабабушка Мария Васильевна спала на кухне за серой занавеской. В отличие от моей бабушки Варвары, маленькой, худенькой и очень подвижной, баба Маша была высокой, полной и медлительной – последнее, наверное, от старости. Неизменное чёрное платье почти до пола и чёрный же платок придавали ей вид величественный и грозный. Лицо ее я помню смутно, но никогда не забуду, как я её панически боялась, хотя она ни разу никого из детей и пальцем не тронула.
Вот почему каждый раз, когда мне нужно было выйти из дома, я сначала приоткрывала дверь на кухню так, чтобы через узенькую щёлку убедиться, что в пределах видимости ни кота Дуная, ни бабы Маши не наблюдается, и только потом пулей вылетала во двор, где чувствовала себя в полной безопасности.
4. Освоение пространства
В послевоенные пятидесятые, когда детских садов было мало, а детей много, работающие родители оставляли своих чад на попечение бабушек в большинстве своем малограмотных или неграмотных вовсе. Моя бабушка Варвара читать и писать не умела, функцию воспитания отдала на откуп улице, а основной своей задачей считала обеспечение внучек трёхразовым питанием – правда, если получалось нас с этой самой улицы загнать в стойло. Её призывный клич:
– Милка, трясця твою матерь, йиды до дому, йисты пора! – часто своей цели не достигал, потому что даже если я его и слышала, домой не торопилась.
Да и что, на самом деле, сидеть дома, когда во дворе: прятки на первого или последнего голить, догонялки выше или ниже земли, чижик, лапта, казаки-разбойники, круговой или выбивалы, штандр, «Где сапожник живет?», ножички, "На золотом крыльце сидели", "Полицейские и воры", классики, скакалки, ко́ндалы (не кандалы, а именно ко́ндалы с ударением на первый слог), испорченный телефон, а также лазанье по деревьям и набеги на соседские сады и огороды.
У девчонок были популярны игры в «дом», когда дом со всей мебелью просто рисуется на земле, и в этом плоском интерьере разыгрывается незатейливый сюжет семейной жизни, а ещё кукольный театр, когда все куклы делаются своими руками из тряпочек, веточек и желудей.
Неудивительно, что при такой насыщенной программе кушать было совершенно некогда, и, бог его знает, откуда у меня брались силы на непрерывную беготню в течение всего светового дня. Домой я забегала только для того, чтобы воды попить – от догонялок и выбивал в горле пересыхало, а волосы на голове слипались от пота.
Ведро с питьевой водой стояло на скамейке в «слепом», то есть без окна, коридорчике. Накрыто оно было фанеркой, на которой стояла большая кружка, сделанная из медной гильзы с приклёпанной к ней неказистой жестяной ручкой. Однажды я, как всегда запаренная, забежала в коридорчик, на ощупь сняла с ведра фанерку, зачерпнула полную кружку воды и залпом ее выпила. И только выбежав на улицу, почувствовала, что вода была какая-то не такая. Оказалось, что бабушка Варвара стирала бельё и грязную, мыльную воду поставила на то место, где обычно стояла питьевая вода. И ничего – меня даже не стошнило!
В другой раз мне повезло меньше. Мы с девчонками воровали лук и редиску на огороде, который примыкал к одному из частных домов (по преимуществу саманных развалюшек), расположенных в тылу наших трёх бараков. Хозяйка огорода, злая тётка Дуся, нас застукала за этим неправедным занятием и погналась за нами с проклятиями в наш адрес и в адрес «такой-то матери». Догнать нас ей, конечно, было слабо́, и она быстро отстала, а мы спрятались в глинобитном сарае Дусиной соседки. В сарае на земляном полу стоял зажжённый примус, а на нём огромная кастрюля с кипящим борщом. Мы присели на корточки вокруг этого примуса и притихли, потому что злая Дуся была где-то рядом. Минут через десять нам стало скучно, но покидать укрытие мы не решались. Танька сняла с кастрюли крышку, прихватив ее подолом платья, чтобы не обжечься, и бросила туда пучок ворованной редиски:
– Вкуснее будет, – прошептала она.
Мы сдавленно захихикали, а Олька авторитетно заявила:
– А я знаю, как примус накачивать.
– Подумаешь, я тоже знаю, – ответила Танька, которая никогда и ни в чём не любила уступать.
Ольга поспешила продемонстрировать свое умение, после чего за поршень взялась Татьяна.
– Дай я! Дай я! – загалдели девчонки и, отталкивая друг друга, потянулись к примусу.
Примус закачался и опрокинулся вместе с кастрюлей, борщ залил огонь и сарай наполнился густым белым паром. Мы со смехом выскочили из сарая и пустились наутёк, моментально сообразив, что за такие дела влетит посильнее, чем за лук и редиску. И только забежав за наш барак, мы поняли, что можно остановиться – кто докажет, что это наших рук дело? Возбуждение потихоньку улеглось, и тут я почувствовала, что моя левая нога горит огнём. Всё, что было ниже колена, превратилось в большой красный пузырь. Злополучный жирный борщ с редиской вылился прямо на меня, а я даже боли не почувствовала! Видно, весь мой организм был мобилизован на бегство, и отвлекаться на другие «мелочи» ему было недосуг. Когда же опасность миновала, «мелочь» заявила о себе в полный голос. Нога болела невыносимо, но идти домой я боялась – как объяснить маме, откуда ожог взялся? Я остудила ногу водой из арыка, и мы с девчонками побежали на базар.
Побежали то они, а я ковыляла следом, мучимая болью и вопросом, что врать родителям. Когда мне совсем стало плохо, я вернулась домой, незаметно проскользнула мимо бабушки в спальню и легла на кровать, так и не придумав убедительной легенды. Дальше я ничего не помню. У меня поднялась температура, и я стала бредить. Бабушка мои стоны услышала, и, увидев мою облезлую ногу, перепугалась насмерть. Побежала в техникум за папой. Папа сгрёб меня в охапку – и в больницу. Пешком. Доехать было не на чем, скорую помощь вызвать – телефона нет, благо в трёх кварталах от дома была центральная железнодорожная больница, где меня уже знали (зашивали рваную рану на левом колене под местным наркозом, кстати, позже, уже в пятом классе вправляли вывихнутую правую руку под общим). Ожог оказался сильным и заживал медленно. Ругать меня никто не ругал, но наказание своё я и так получила: целый месяц пришлось дома сидеть, пока нога не зажила настолько, что на нее можно было наступать.
Как видите, в нашу вольную дворовую жизнь взрослые вмешивались только в крайнем случае. Вернее, они даже не вмешивались, а занимались ликвидацией последствий.
Похоже, что такие отношения поколений устраивали обе стороны. Взрослые жили по своим взрослым правилам, а наша жизнь имела свои неписаные законы, свято соблюдаемые всеми детьми от трёх до четырнадцати. И если, например, во двор выходил «богатенький» Славка с настоящей(!) большой шоколадкой, вся орава обступала его и давала советы, как лучше эту шоколадку есть, но никто не просил поделиться, потому что вовремя было сказано: «Сорок один – ем один!». Самое интересное, что Славке никто не завидовал и обструкции за его богатство не подвергал. Не знаю, как относились взрослые к достатку друг друга, а мы, детвора, не делали никаких различий между тем же Славкой и тремя детьми шофера-алкоголика дяди Коли, которым шоколадки только снились.