Страница 7 из 31
Был конец августа, на дубах за нашим домом созрели жёлуди. Мы с Магрипой собрали полные подолы этих желудей и, усевшись на корточки у арыка, стали пускать их по течению – чей жёлудь быстрее доплывёт до поворота. Юрка в это время залез на дуб и оттуда крикнул:
– Эй, девчонки, хотите, желудей натрясу?
– Хотим!
– Тогда идите сюда!
Мы сорвались с места и побежали под дуб. Юрка стоял высоко на толстой ветке, и когда мы подняли головы, чтобы посмотреть на него, он стал неистово трясти ветку потоньше, за которую держался руками. Жёлуди градом посыпались на нас.
– Да ну тебя, дурак! – заорали мы с Магрипой, отскакивая за пределы простреливаемой территории.
И тут послышался страшный треск – это подломилась ветка, на которой Юрка стоял, и он полетел вниз. Летел он, может быть, не больше секунды, но я видела его широко раскрытые глаза, которые показались мне черными и огромными, хотя он был голубоглазым. Наверное, это у него зрачки расширились от ужаса. Упал он плашмя и захрипел. Около головы стала растекаться темная лужа. Мы с Магрипой не сдвинулись с места – просто остолбенели, потеряв ориентацию во времени и пространстве. Не знаю, кто сообщил Юркиным родителям (вроде бы на месте трагедии никого кроме нас не было), только через минуту тётя Таня с новорожденным Сашкой на руках стояла над хрипящим Юркой и истерически кричала:
– Юра, встань! Юра, встань!
Потом к нему подбежал отец, дядя Серёжа, в пижамных полосатых штанах и с газетой в руке. Он опустился на колени и приставил свёрнутую в трубку газету к Юриной голове. Газета моментально стала красной, и через какое-то время Юрка хрипеть перестал. Сбежались соседи. Нас с Магрипой увели домой. Это была первая смерть, которую мне пришлось наблюдать так близко…
Головиных все жалели и обсуждали случившееся довольно долго:
– Какая трагедия!
– Да-а-а… А я, ведь, Сергея предупреждал, что эта тарзанщина добром не кончится! А он мне: «Пусть лазает, ловкость развивает». Теперь, наверное, локти кусает.
– Да как уследишь? Эта пацанва разве послушает! Безответственные!
– Жалко Татьяну, ходит вся черная.
– Жалко. Не судьба, видно, Юрке жить.
– Не судьба.
После этого случая я как-то притихла, на деревья лазать перестала. И не потому, что боялась упасть и умереть как Юрка (на такую высоту я никогда и залезть-то не могла), а потому что не умом, а нутром поняла, какое горе может принести родителям их «безответственный» ребенок.
После смерти Юрки игры в нашем дворе стали более умеренными. Может быть, просто не оказалось среди нас никого, кто бы мог заменить его на посту лидера банды малолетних сорвиголов.
Через пару месяцев одну из освободившихся комнат в соседнем бараке заняла женщина, тетя Галя Подгорная, у которой был сын Вовка, мой ровесник. Вовка ввел в наш обиход игры, как сказали бы сегодня, с сексуальным оттенком. Мы часто стали вечерами сидеть на лавочках, Вовка заводил разговоры о взрослой жизни и все время норовил обнять то одну, то другую девчонку. Его «обжималки» мне совсем не нравились. Никто меня до этого не обнимал, и сейчас мне эти нежности были не нужны. А когда однажды Вовка попытался меня поцеловать, я его по башке треснула кулаком так, что у самой рука потом долго болела. Вовка не сильно обиделся и переключился на Лору. Лора ничего против его ухаживаний не имела. Она, правда, была старше меня на два года, и в тонкостях любви искушённая.
Французский фильм «Тереза Ракен», который я называла «Терезэрекен» (ну так мне послышалось), ей понравился, а меня, когда там герои стали целоваться взасос, затошнило. Мама уткнула мою голову в свои колени, и меня чуть не вырвало – то ли от избытка чувств, то ли потому, что мне было тяжело дышать через мамину юбку.
Французский поцелуй (англ. french kiss), глубокий поцелуй (англ. deep kiss), также поцелуй с языком – глубокий, интимный поцелуй с проникновением языка одного партнёра в рот другого и/или с прикосновением языков партнёров. (Википедия)
После этого случая нас с Жанкой на взрослые фильмы брать не перестали, потому что ходили в кино всей семьей, и оставить нас было не с кем. Правда, каждый раз, когда назревала откровенная сцена, мама заученным движением осуществляла дополнительную цензуру лично для меня. А Жанку не трогала, наверное, потому, что, во-первых, она была старше меня, а во-вторых, с ней подобных физиологических казусов не случалось.
Вообще мы с Жанной были совершенно разными – и внешне, и по темпераменту, и по интересам. В наших сумасшедших играх она редко участвовала, больше любила со старшими девочками водиться. Те Жанку с удовольствием в свою компанию принимали – она у них вместо куклы была. И неудивительно: каштановые волосы ниже пояса, большие круглые светло-голубые глаза, аккуратный носик немного уточкой и пухлые губки. В детстве я тоже уродиной не была – фотографии тому доказательство – но сравнение с сестрой явно проигрывала.
До школы нас одевали одинаково. Помню платьица из кипенно-белого парашютного шёлка, бог знает, где раздобытого, с оборочками по подолу и жемчужно-серыми мелкими виноградными листочками, которые мама вышила гладью по всей кокетке тонким китайским шёлком. Когда мы в них выходили «в свет», на нас всегда обращали внимание. Однажды даже попросили у родителей разрешения сфотографировать «милых девочек» на фоне того самого оперного театра. В другой раз уже мы сами служили фоном для толстой трехлетней девочки, родители которой долго нами восхищались и обещали фотографии обязательно прислать. Как вы думаете, прислали? А, вот и не угадали! Прислали!
Обшивала нас, да и вообще всю семью, мама. Она была самоучкой, но у нее это здорово получалось: обмерит тебя и сразу на ткани обмылком рисует контуры деталей будущего платья. Готовыми выкройками стала пользоваться много позже, когда появились в продаже буклетики «Шейте сами». Тетя Зоя тоже решила научиться шить. Она окончила курсы кройки и шитья, в результате чего весьма качественно метала петли, пришивала пуговицы и строчила постельное белье. Мама же с полным правом могла гордиться своими золотыми руками – во времена, когда готовой одежды в продаже практически не было, вся многочисленная женская часть нашей семьи была одета не просто «вполне прилично», а оригинально, с фантазией.
Правда, был один случай, после которого я надолго возненавидела ни в чем не повинное платье из парашютного шёлка. Мы с родителями гуляли по центральной аллее Парка культуры и отдыха имени (естественно) Горького. Вдоль этой аллеи росли кусты сирени, жасмина и шиповника. Особенно пышный куст жасмина поразил папину художественную натуру своей красотой, и он сорвал один цветок. И надо же было именно в этот момент одной молодой и красивой женщине обратить внимание своего спутника, офицера в белом парадном кителе, на нас с Жанкой:
– Посмотри, Николай, какие прелестные, нарядные девочки!
Николай обернулся на нас и увидел, как папа срывает цветок. Он подошёл к нам с очень строгим выражением на красивом и мужественном лице и сделал папе форменный выговор, а папа в это время молча смотрел ему в глаза, и лицо у него было напряженным и каким-то беззащитным. Боже! Как мне было жалко папу! Я понимала, что вроде бы ему выговаривают за дело, но всё равно мне казалось это несправедливым! Воскресный день, начавшийся так хорошо, был безвозвратно испорчен, и с трудом засыпая поздно ночью, я все повторяла: «Если бы не платья, эта тётенька не обратила бы на нас внимания».
И через пятьдесят лет, вспоминая этот случай, я испытываю целую гамму тех далеких детских чувств: это и неловкость за отца, и жалость к нему, и негодование (неправда, мой папа хороший!) и даже гнев на импозантного офицера, который не догадался сделать свое замечание отцу не на глазах у его маленьких девочек. А, может быть, он и хотел в воспитательных целях отчитать отца именно на наших глазах. Ему, конечно, видней, чего он хотел, только добился он обратного эффекта – папу я не осудила, а вот его возненавидела. Жалко, что он об этом так никогда и не узнал.