Страница 11 из 31
7. Дружба
Кроме потери любимого, меня ждало ещё одно серьёзное разочарование: Софья Александровна ушла на пенсию, и её заменил молодой учитель Михаил Михайлович.
Михал Халыч, так мы его прозвали, был полной противоположностью Софьи Александровны. Можно сказать, они были антиподами. Она – пожилая, очень полная и невысокая женщина с умными глазами и тихим голосом, была для нас олицетворением доброй бабушки. Он – молодой, худой, высокий и громкоголосый мужчина с колючими глазками, вспыльчивый и нетерпеливый. Переварить такой контраст нам было не по силам.
Неудивительно, что новому учителю ничего не прощалось. Однажды, например, Михал Халыч на доске написал какое-то слово с ошибкой, чем вызвал взрыв смеха у всего класса. Он покраснел, стёр неправильно написанное слово, а потом схватил линейку и сильно хлопнул ею по первой парте. Все притихли, но с этого момента путь к нашим сердцам для него был заказан навсегда.
Несмотря на то, что меня на уроках рисования Михал Халыч всегда хвалил, и за «речки-берёзки» ставил огромные, на пол-листа пятёрки красным карандашом, я его благосклонность не ценила, и своё презрение выражала фигой в кармане в виде высунутого языка. В спину.
Мы скучали по Софье Александровне и одновременно обижались на неё за то, что она нас бросила. Желания учиться у меня поубавилось, но всё равно в школу я ходила с удовольствием: не могла и дня прожить без своей закадычной подруги Ляльки Сайфутдиновой.
С Лялькой мы встречались не только в школе. Я часто бывала у неё, и даже оставалась ночевать. У них была трёхкомнатная квартира в двухэтажном доме со всеми удобствами, что мне очень нравилось.
Позже у Сайфутдиновых появилась машина «Москвич» номер восемь и дача. Несмотря на явное различие в нашем достатке, я не чувствовала никакой ущербности, и Ляльке не завидовала. У подруги моей была своя, отдельная комната, а нам с сестрой приходилось спать не только в одной комнате с родителями, но и в одной постели, однако такое «социальное неравенство» меня нисколько не смущало. Просто, благодаря наличию у Ляльки автономного пространства, я у неё бывала чаще, чем она у меня.
Мне и в голову не могло прийти, что Лялька обращала внимание на разницу в финансовом положении наших семей, но я ошибалась. Правда, поняла это только в шестом классе. К новому учебному году родители купили мне индийские туфли-лодочки за 18 рублей. По тем временам это был царский подарок, и я пребывала на седьмом небе от счастья. Сентябрь был жарким, и на линейку мне велели идти в старых сандалиях, а Лялька пришла в новеньких индийских лодочках. Увидев её обновку, я радостно воскликнула:
– И мне такие же купили!
– Этого не может быть, – остудила мой восторг Лялька.
– Почему!? – удивилась я.
Меня возмутил не столько смысл её высказывания, сколько то, что она заподозрила меня во лжи.
– Они для вас слишком дорогие.
Я обиделась на неё ещё больше, и ничего не ответила, а назавтра пришла в лодочках, но радость от подарка слегка померкла.
После этого случая я стала замечать, что Лялька вообще любила поражать одноклассниц «статусными» вещами. В седьмом классе она первая заявилась в школу в чулках «эластик», которые у неё украли в тот же день во время урока физкультуры в раздевалке. Был скандал, мы даже подозревали одну девочку, но обыскивать постеснялись, а классная руководительница сделала Ляльке выговор:
– В школу в чулках эластик приходить не положено.
Выговор ровным счётом никакого действия на Ляльку не возымел, и через пару дней она опять пришла в эластике. Правда, её эксклюзив продержался недолго: остальные девчонки тоже, одна за другой, стали щеголять во «взрослых» чулках. Я ещё долго оставалась последним из могикан в своих хлопчатобумажных детских чулочках в рубчик, но потом и мне удалось сменить их на грубую синтетику, которая, оправдывая своё название, действительно растягивалась до любого размера, но воздух пропускала слабо.
Надо сказать, что я, хоть и мечтала, как и все девчонки, о разных модных штучках, но от отсутствия у меня таковых не умирала. Любая модная вещь неизбежно, и очень быстро, превращалась в униформу, в результате чего теряла для меня свою привлекательность, не успев поселиться в моём гардеробе. Именно поэтому у меня никогда, например, не было плаща «болонья». Зато была умеющая шить мама, а я умела придумывать фасоны, и наш тандем на ниве «от-кутюр» не только удовлетворял мою потребность в пребывании на острие моды, но, и это самое главное, давал мне возможность никогда не быть растиражированной. Одноклассницы мои обновки оценивали высоко, и в такие моменты мне приходилось перехватывать Лялькины ревнивые взгляды.
Но это было уже в подростковом возрасте, а тогда, в четвёртом классе, на светлом лике нашей дружбы не было ни единого пятнышка, и мы с ней прожитый друг без друга день считали безвозвратно потерянным. Мы могли часами говорить о всякой ерунде, которая нам казалась очень важной. Например, однажды мы живо обсуждали различие между понятиями «глаза» и «очи». В результате этой филолого-анатомической дискуссии мы пришли к выводу, что очи – это просто очень большие глаза независимо от их цвета, потому что говорят: «очи чёрные» и «открой свои ясные очи». По окончании дискуссии Лялька авторитетно заявила:
– И всё-таки у тебя не очи, а глаза.
Почему «всё-таки»? Я своих притязаний на обладание очами не высказывала. Наверное, Ляля, обладательница узких раскосых татарских глаз, признавая за мной преимущество в величине моих европеоидных, посчитала, что до очей они всё-таки не дотягивают.
Но самой животрепещущей для нас темой были, конечно, мальчики. Вернее один мальчик – Серёжа Спирин. Первого красавца класса Серёжу мы с ней любили совместно, о чём он и не догадывался. Мы же удовлетворялись бесконечным обсасыванием его внешних достоинств и тем, что делились друг с другом своими пылкими к нему чувствами. Лялина мама, которая однажды невольно подслушала наш разговор, решила нам помочь:
– Девочки, что вы всё обсуждаете вашего Серёжу. Взаимностью он вам не отвечает, а вы всё по нему сохнете. Хотите, я расскажу вам, как можно быстро разлюбить.
– Как!?
– Очень просто. Представьте себе, что ваш дорогой Серёжа сидит на унитазе и тужится, тужится, аж покраснел весь, а прокакаться не может.
Мы обе прыснули со смеху и Серёжу Спирина тут же разлюбили.
Поскольку в классе не оказалось достойной замены, а свято место пусто не бывает, я влюбилась в Робертино Лоретти. Почему-то для меня было совершенно неважно, мог ли Робертино прокакаться. Его божественный голос перевешивал возможный запор и перевесил бы иные телесные и функциональные недостатки. Пожалуй, только проказа могла утихомирить мою страсть, но проказой Лоретти не болел. Ляльке тоже нравилось, как Робертино поёт, но к нему самому она оставалась равнодушной. Ей досталась роль наперсницы влюблённой подруги. Она вполне серьёзно полагала, что Лоретти женится именно на мне. Но, в это даже я поверить не могла. Лоретти был нашим ровесником. До сих пор помню, что он родился 11 октября.
На его день рождения я решила сделать ему подарок: по клеткам с фотографии нарисовала его портрет, и упросила Ляльку сходить со мной на почту. Одной было страшновато. Из газет я вычитала, что он в то время жил в Дании. На конверте я написала: Дания, Копенгаген, Робертино Лоретти. Работница почты приняла конверт, взглянула на «адрес», но даже не усмехнулась. Может быть, ей было всё равно, дойдёт мое послание или нет, а, возможно, что и она была его горячей поклонницей, и мои чувства ей были понятны и близки.
Четвёртый класс для меня завершился под звуки «Джамайки». Летние каникулы я пропадала у Ляльки на даче, где мы с ней впервые попробовали курить папиросы её отца «Беломорканал», которые, чтобы сразу не было заметно, мы таскали из его пачки поштучно и с большими интервалами. Курили постоянно гаснущие папиросы в кустах на соседской даче, не получая никакого удовольствия от процесса, зато испытывая острые ощущения от возможности быть пойманными. Наше моральное падение было раскрыто любопытной младшей Лялиной сестрёнкой Саидой, но она, к чести её будь сказано, нас не сдала.