Страница 58 из 59
Например: невозможен нормальный капитализм без инду
стриального способа производства, — неоткуда будет взяться прибавочной стоимости. Невозможен социализм индустриального общества, который не был бы госкапитализмом, — экономику постигнет крушение. Невозможно нормальное индустриальное общество без демократии, светского государства и обмирщенной религии, вытесненной из политической жизни в частную: будут шахиды и антагонизм двух миров, но уже не «социалистического» и «капиталистического», а куда более реальный и страшный. И т.д. Такова природа социальных гомеостатов, таков закон гомологических рядов истории — «закон соответствия» в его истинном, действительном виде.
Но все, что не запрещено, — возможно. Поэтому и свобода не есть осознанная необходимость; свобода есть осознанная возможность. Поэтому и законы истории реализуются не в форме необходимости, фатума («Мы идем к коммунизму неминуемо, неизбежно», как это цитировалось на одном заборе в Шатуре), а в форме возможности, чем обусловлено и наше чувство ответственности за свои поступки, присущее людям чувство совести.
Люди свободно — дальновидно ли, нет ли — избирают ту или иную возможность, отсекая другие и оказываясь во власти совершенного выбора. Если избранная возможность не утопична (утопией было, например, ожидать, что революция приведет к отмене товарного производства и отмиранию государства), т.е. не запрещена законами исторического развития, она может осуществиться, но может разбиться о некий альтернативный выбор, оказавшийся более реальным в данных условиях. Люди, преследуя свои цели, либо находят те или иные возможности, не запрещенные природой социальных гомеостатов, либо разбивают лбы себе и другим, но тем самым обнаруживают и выявляют закономерности. Это — полностью марксистское представление, лишь освобожденное от мистической «осознанной необходимости», от смешения логики истории с Логосом, правил игры с ее целью, смыслом и результатом.
В 1917-м Ленин понял возможность социализма по-азиатски, т.е. отсутствие его невозможности. И сделал выбор. Это было полуинтуитивным открытием неклассического пути исторического развития в XX веке. На рассудочном уровне, во всяком случае — на словах, Ленин еще придерживался воззрений Маркса и, возможно, искренне верил, что власть берет не «новый класс», много позже описанный Джилласом, а пролетариат, с которым полностью отождествляли себя поначалу интеллигенты и функционеры-партийцы, и что революция в «слабом звене», в полуфеодальной России — лишь искра, которая вызовет мировой пожар, пролетарскую революцию в передовых капиталистических странах.
Но это было ошибкой в теории, нарушающей фундаментальный запрет: рабочий класс не может низвергнуть капитализм, ибо сам является классом капиталистического и никакого другого общества. (Из чисто теоретического интереса заметим: крестьянство, в отличие от рабочего класса, в определенных обстоятельствах уничтожить капитализм может, однако победит в этом случае не посткапиталистическое, а докапиталистическое, феодальное общество.) Естественно, что получилось все «прямо наоборот»: вместо, на горе всем буржуям, мирового пожара — на радость им — пожар гражданской войны, вместо «государства пролетариата, которое уже не есть государство», — сверхгосударство, тоталитарный державный строй.
Признание закономерности исторического процесса не отрицает нашей свободы, напротив, позволяет осознавать возможности — как для того, чтобы их использовать, так и для того, чтобы мудро и мужественно от них отказаться. Рабами
или преступниками — и в подобной интерпретации марксов
афоризм справедлив — нас делает как раз незнание или неадекватное понимание закономерностей исторического процесса; рабами делает миф.
Этот миф о «государстве диктатуры пролетариата», миф о «противоположности двух мировых систем» — социализма и капитализма — и неизбежности их столкновения в «последнем решительном» был одной из причин сверхиндустриализации, уничтожения нэпа, того, что партия — эта рука миллионнопалая — сжалась в один громящий ГУЛАГ. Это миф о природе прибыли, миф об эксплуатации послужил оправданием избиения лучших тружеников, разрушения органических регуляторов производства, сверхэксплуатации людей и природы. Это миф о социализме как первой стадии коммунизма на долгие годы задержал преобразования, которые еще в 60-70-е можно было осуществить без эпитета революционных, во всяком случае — сделать перестройку более рациональным процессом, разоружив обскурантов, содрав тогу идейности с воров и подлецов.
Вернусь к тому, с чего начал очерк: основы научной социологии заложил, несомненно, Маркс (мысливший создаваемую им концепцию научным, «естественно-историческим», а не идеологическим знанием), и именно поэтому переосмысление учения Маркса — единственная возможность деблокировать науку об обществе, все еще представляющую собой — и исключения не меняют картины в целом — рудимент средневекового, донаучного знания: философию. То есть знание, отличающееся от науки типологически, а потому и не позволяющее интегрировать естественно-научное и гуманитарное знание, преодолеть шизоидную раздвоенность современной культуры.
Но демистификация и ревизия учения Маркса, превращающая «исторический метериализм» в науку, как и любая наука, внеклассовую, вненациональную, внеидеологическую, но именно поэтому помогающую людям не бороться друг с другом, а находить взаимопонимание и лишающую опор любые идеологии, противоречащие доводам разума, имеет не только терапевтический смысл.
XXI век, я думаю, будет последним веком капитализма, веком очень глубокого кризиса не только в экономике, но и в системе ценностей, во всем образе бытия современного, т.е. «европейского», мира. Дело не в «закате Европы» в шпенглеров-ском или ином его мистическом понимании, а просто в начинающейся формационной сукцессии. Именно в этот сложнейший период в истории современной цивилизации резко возрастают шансы цивилизаций более низкого уровня, но генетически более экологичных, ориентированных на ценности, отличные от «идеологии потребления», более «теплых» (что делает их притягательными для многих людей, страдающих от «холода», отчуждения в обществах европейского типа), однако антигуманистических и жестоких. Результатом их столкновения, результатом второй (пока партизанской, террористической) фазы войны, которая более полувека оставалась холодной, может стать возвращение мира в тотальное средневековье, а не переход из нашей четвертой клеточки в пятую, т.е. очень мрачный конец истории.
Искать адекватные ответы на вызовы XXI века, полагаясь на философию, не более продуктивно, чем на алхимию. Стратегические ответы на эти вызовы уже опасно искать методом проб и ошибок; политика должны стать и, я думаю, станет не искусством, а прикладной наукой, своего рода инженерным использованием теории исторического процесса.
Идиосинкразию к марксоидным социологическим построениям нельзя не понять: слишком дорого обошлась попытка «научного» преобразования мира. Но от отвращения к евгенике не отрицать же генетику и генную инженерию. Так и здесь. Разрыв между знаниями людей о природе и знаниями о себе самих давно уже напоминает пропасть. И если не восстановить хотя бы типологическое, принципиальное соответствие между естественнонаучным и социальным знанием, в разрыв между ними, в незримую эту бездну может рухнуть мир. Придется возвращаться к формационной теории, — понятно, не марксовой, а научной, робким эскизом которой я считаю свою работу.
Вот, пожалуй, и все.