Алгоритмы истории

В Начале был образ

Любая концепция исторического процесса предопределена и обусловлена тем, как представляет себе ее автор Начало, Первопричину истории: происхождение человека и общества.

Марксизм исходит из предположения, согласно которому человека создал труд. Существуют и другие гипотезы, но не имеет смысла их подробно рассматривать, потому что они пусты. Например: «человека создал Бог». Я не хочу оскорбить людей, которые в это верят, но наука начинается там, где вера кончается, — с сомнения и неверия. И если происхождение человека можно убедительно объяснить естественными причинами (а я надеюсь, что можно), то в гипотезе божественного творения отпадает нужда, она оказывается излишней, паразитарной. Столь же бессодержателен и «материалистический» парафраз гипотезы божественного творения: «человек — венец эволюции, высшее творение природы». Разумеется, человек — биологическое, природное существо, но от других животных он отличается тем, что живет по искусственной, неприродной программе. Ответить на вопрос о происхождении человека — это объяснить: каким таким естественным образом могло возник

нуть нечто искусственное, как природа могла создать не-приро-ду, культуру? Природа создала человекообразных обезьян, гоминид; но на вопрос о происхождении человека гипотеза «природного творчества», т.е. эволюционизм, не отвечает вообще.

«Трудовая» гипотеза, с которой неразрывно связан марксизм, единственная не пустая гипотеза, однако же ее доказательство наталкивается на ряд препятствий, науке марксова века попросту неизвестных.

В XIX веке можно было поверить, что обезьяны, открыв возможность добывать пропитание с помощью орудий труда и организованных коллективных действий, на практике убедившись в преимуществах искусственных органов и приспособлений — орудий — перед естественными, в превосходстве нового способа бытия вообще, стали изготавливать орудия и сообща трудиться, тренируя конечности, приучаясь к прямохождению, развивая мозг, создавая средства коммуникации — речь и т.п., постепенно эволюционируя в человечество.

Увы, это ламарксизм: генетика отрицает наследование благоприобретенных признаков, а для естественного отбора мутантов, способных дать наконец искомую форму — Homo sapiens, миллион или даже несколько миллионов лет, отделяющих нас от здравствующих и поныне «предков», и несколько десятков тысяч лет, отделяющих человека от прачеловека, — слишком короткий срок. К тому же и сам отбор очень уж подозрителен. Отбраковывались почему-то весьма полезные признаки, а закреплялись вредные: прямохождение, за которое мы до сих пор расплачиваемся многими хворями, безволосость — тоже не подарок судьбы, отсутствие мощных когтей и клыков, долгий период беспомощности, иждивенчества, детства, большеголо-вость. Да, мы знаем: в конечном счете эта большеголовость и прямохождение позволили завоевать планету, обрести могущество, превышающее пределы необходимой самообороны — возможности экологического саморегулирования природы (на счастье ли себе или на беду всему сущему — это уже другой вопрос). Но вначале даже овладение палкой и «оружием пролетариата» — булыжником вряд ли компенсировало утрату полезных природных свойств и увеличивало шансы в борьбе за существование. Отбор мутантов был явно каким-то противоестественным и аномально быстрым — словно целенаправленным. Словом, «трудовая» гипотеза, осмысленная с позиций генетики, вновь обращает «материалистов» к Богу.

Вторая беда «трудовой» гипотезы антропосоциогенеза — грех модернизации, в который невольно и незаметно для себя самих и читателя впадают ее сторонники. Они пишут: первобытный человек догадался, понял, открыл, изобрел и т.д. Но этот «первобытный человек» — прямоходящая обезьяна. Действительно, существо очень догадливое, умное; но чтобы обладать хотя бы частью тех качеств, которые были ей необходимы, чтобы произойти в человека в соответствии с «трудовой» гипотезой, она, эта странная обезьяна, предварительно должна была уже быть человеком, находящимся на относительно высокой ступени развития. Чтобы снять столь явное противоречие в «трудовой» гипотезе, надо объяснить, каким образом прачеловек мог нечто выдумать, изобрести, открыть, не умея придумывать, изобретать, открывать и решительно ничего не выдумывая, не изобретая и не открывая. То есть действительно объяснить, как искусственные структуры могли складываться естественным, исключающим ссылки на развитый интеллект или особый

инстинкт, путем. В противном случае интеллект и инстинкт становятся всего только светскими псевдонимами Бога.

(Яркий пример модернизации — известное утверждение Энгельса, будто древние люди заметили, что экзогамные браки дают более качественное потомство, и поэтому табуировали инцест. Экзогамия и вправду возникла очень давно, только вот незадача: раньше, чем люди стали осознавать, что между деторождением и соитием существует определенная связь. Во всяком случае, об этом свидетельствуют достоверно известные этнографам факты.)

Самая сложная из проблем, связанных с доказательством «трудовой» гипотезы, таится в самом простом вопросе. Этот вопрос: что такое труд? «Целесообразная деятельность», — отвечаем мы не задумываясь. Но целесообразной деятельностью занимаются все животные. Некоторые используют и даже изготавливают орудия. Некоторые целесообразно преобразуют саму среду обитания, координируют совместные действия и т.д. Очевидно, что целесообразная деятельность — это еще не труд; в противном случае надо признать трудом всякое добывание, а также и поедание пищи, устройство гнезда и логова, акты, связанные с продолжением рода (а равно — признать искусством брачные игры и ритуалы зверей и птиц, политикой — защиту территории и потомства, соблюдение иерархии в стае и т.д.).

Но подобное допущение самоочевидно абсурдно. Остается считать, что труд — это специфически человеческий способ деятельности, принципиально отличающийся от жизнедеятельности животных тем, что представляет собой деятельность по условной, искусственной, неврожденной, неинстинктивной

программе. Но тогда возникает противоречие, парадокс: чтобы создать человека, труд должен был возникнуть раньше самого человека, т.е. специфически человеческой деятельностью должны были заниматься не люди, а животные.

Показанные проблемы кажутся абсолютно неразрешимыми. Тем не менее они разрешимы (хотя смысл «трудовой» гипо- тезы и само представление о роли и месте труда в антропогене-при этом существенно уточняются). И несомненно, что ключ к решению этих, казалось бы, неразрешимых проблем дает нам Маркс.

Анализируя в «Капитале» процесс труда, он пишет: «Мы не будем рассматривать здесь первых животнообразных инстинктивных форм труда... Мы предполагаем труд в такой форме, в какой он составляет исключительное достояние человека. Паук совершает операции, напоминающие операции ткача, а пчела постройкой своих восковых ячеек посрамляет некоторых лю-дей-архитекторов. Но и самый плохой архитектор от наилучшей пчелы с самого начала отличается тем, что, прежде чем строить ячейку из воска, он уже построил ее в своей голове. В конце процесса труда получается результат, который уже в начале этого процесса имелся в представлении человека, т.е. идеально» (Соч.Т. 23. С. 189).

Итак, «идеальная деятельность» — создание представления, образа — в процессе труда предшествует «материальной». Но Маркс не распространяет эту схему на начало истории; чтобы избежать кажущегося смыкания с идеализмом, он вводит понятие «инстинктивных», «животнообразных» форм труда, исподволь, постепенно, как надо понимать, творивших человека и его сознание. Однако повторим: генетика начисто отрицает такую возможность, а деятельность по инстинкту — вообще не труд, «инстинктивный труд» — логическая бессмыслица, увы, до сих пор бездумно повторяемая учеными.