Страница 12 из 44
В посленаполеоновскую эпоху главным соперником на континенте выступала Россия. Этот факт лежал в основе политики, проводившейся Каслри, Каннингом, Дадли, Абердином, Веллингтоном. Их наследие подхватил Пальмерстон: «Мы знаем, что наши взгляды и интересы диаметрально противоположны русским… Я полагаю, что контролировать Россию мы сможем лучше всего, сохраняя свободу рук». И еще: «Великий враг Англии — Россия; это исходит не из личных чувств, а потому, что ее намерения и цели несовместимы с нашими интересами и безопасностью; главной задачей нашей политики на предстоящие годы является противодействие ей, а это неосуществимо, если мы не используем агентов, способных противопоставить безустанной активности ее (представителей. — Авт.) нечто, равнозначное этому рвению».
Преимущество Пальмерстона по сравнению с его коллегами заключалось в том, что он пришел в Форин оффис на заключительной стадии промышленного переворота в Англии, когда ее индустриальное и финансовое могущество достигло апогея, когда она могла затопить своими товарами новые рынки, не имея серьезных соперников. И это же — время глубочайшего кризиса феодально-крепостнического строя в России, отрицательно повлиявшего на формы и методы внешней политики царизма. Не приходится говорить о торговом соперничестве России и Англии на Балканах и Ближнем Востоке, для этого просто не существовало почвы. Не представлял соблазна для поднимавшейся местной буржуазии и российский рынок, слабо поглощавший сельские товары, единственный предмет вывоза из региона.
Наряду с вескими экономическими, политическими и идеологическими причинами, повлекшими уже в сороковые годы ослабление позиций России, существовали обстоятельства субъективного плана, углублявшие этот процесс.
Пальмерстон имел дело с царскими сановниками, смертельно напуганными революциями 1830 и 1848 гг. и обуреваемыми идеей сплочения «сил порядка». По словам самого Николая I, он поклялся «поддерживать священный огонь» 1815 года (т. е. Священного союза) и сражаться с «адскими принципами» революции. Царь не мог простить Луи-Филиппу Орлеанскому принятия скипетра из рук людей, «низринувших» «законную» Бурбонскую династию. Он воздвигал один антифранцузский карточный домик за другим без каких-либо оснований даже с понимаемых узко-дворянски государственных соображений. Дело дошло до нелепости — две великие державы, нуждавшиеся во взаимных связях, многие годы обходились без послов в своих столицах из-за предрассудков ретрограда-самодержца. Великобритания же представлялась царю и его окружению незыблемым оплотом порядка. С настойчивостью, переходившей в назойливость, Николай I и Нессельроде добивались дружбы с государством, руководители которого положили в основу своего курса противоборство с Россией. Великобритания пользовалась этим тяготением к ней самодержавия, нанося урон его же интересам, и здесь наибольшие лавры пришлись на долю Пальмерстона.
На дипломатию нашего героя воздействовала и такая черта его характера, как крайняя напористость, переходившая зачастую в грубость. История запечатлела мелкий эпизод: свой первый обед в ранге министра иностранных дел Пальмерстон давал в честь послов Австрии и Франции П. А. Эстерхази и Ш. Талейрана. Откушав, сановники задержались в дверях зала — никто не хотел выходить первым. Наконец, предваряя сцену из «Мертвых душ» между Чичиковым и Маниловым, все трое протиснулись сразу через дверь, что оказалось нелегко, учитывая хромоту Талейрана.
Пожалуй, это был уникальный жест вежливости со стороны Пальмерстона. Спустя пять лет, при формировании очередного кабинета, послы обратились к премьер-министру В. Мелборну с просьбой назначить статс-секретарем по иностранным делам кого-либо пообходительнее Пальмерстона. Представителям держав часами приходилось ждать у него в передней приема. Британский посол в Париже лорд Грэнвилль однажды просил министра снабдить его новыми инструкциями, ибо не рисковал воспроизвести старые даже в смягченном виде своим французским собеседникам. По словам бельгийского короля Леопольда, излюбленный прием Пальмерстона — наступать ногой на горло контрагента.
Служба в Форин оффис при нем даже отдаленно не напоминала синекуру. Аппарат чиновников насчитывал всего тридцать человек, каждую новую ставку, выражаясь современным языком, приходилось пробивать через парламент, на что уходили годы. Готовя свои речи, Пальмерстон заставлял подчиненных неделями корпеть над документами. Недостаточно усидчивые сбегали из ведомства, несмотря на его престижность.
Все эти качества обнаружились постепенно; пока же на нового руководителя внешней политики обрушилась масса сложных вопросов: нс утихавшая с 1820 г. гражданская война в Португалии, Польское восстание, революции во Франции и Бельгии. Последняя повлекла за собой отделение Бельгии от Нидерландского королевства. Сент-Джеймсскому кабинету удалось сосватать на престол в Брюсселе князя Леопольда Саксен-Кобургского, супруга рано умершей принцессы Шарлотты и члена английского королевского дома. Начались переговоры с дворами. Дело клеилось с трудом: в награду за свое согласие французы потребовали полосу бельгийской территории. И тут Парижу пришлось услышать слова, непривычные для уха дипломата: «Франция не получит ничего, ни одной виноградной лозы, ни одной капустной грядки…»
На фоне крайнего обострения международной обстановки происходило урегулирование на Балканах и Ближнем Востоке.
Четких взглядов по Восточному вопросу у Пальмерстона к моменту занятия нового поста, по-видимому, не существовало. К его предшествовавшим высказываниям следует отнестись критически: неписаные законы оппозиции предписывают разоблачать правительство, и фрондирующий эм-пи, — каковым лорд Джон стал, покинув партию тори, — им следовал. Под некоторыми своими декларациями 1829–1830 гг. он в более поздние времена вряд ли подписался бы. Тем они ценнее и интереснее: «Ясно как день, что война (русско-турецкая. — Авт.) возникла из-за агрессии Турции, ее поползновений на торговлю и интересы России и на договора…» Британия могла бы, побудив Турцию «сделать своевременные уступки справедливым требованиям, предотвратить войну…» И, как вывод: «Я возражаю против превращения неприкосновенности турецких владений в Европе в вопрос, существенно важный для интересов христианской и цивилизованной Европы» (февраль 1830 г.).
В июне 1833 г., уже в ранге министра, Пальмерстон утверждал нечто прямо противоположное (но с тем же огнем во взоре и глубокой убежденностью в голосе): «Я не побоюсь сказать, что велико для интересов Англии и для поддержания мира в Европе сохранение в качестве независимого государства территорий и провинций, составляющих Оттоманскую империю… Если русское завоевание приведет к христианизации и цивилизации обитателей этих стран, то преимущества — а нет человека, способного оценить их выше, — перевешиваются последствиями, которые повлечет за собой расчленение Турецкой империи…»
Что же произошло за три года?
Случилось многое. На рубеже 1832–33 г. османская держава оказалась на грани краха. Войска могущественного вассала, египетского паши Мухаммеда-Али, захватив Сирию, вторглись в Малую Азию. В декабре 1832 г. великий визирь проиграл битву у Коньи; путь на Стамбул был расчищен.
Султан Мехмед II воззвал о помощи к «неверным». Первым откликнулся царизм: не для того в течение века он расшатывал и ослаблял власть султана, чтобы в одряхлевшее тело империи влилась свежая египетская кровь, и обреченный на смерть, по убеждению Николая I, режим был заменен чем-то новым и, возможно, более жизнеспособным.
Британию ближневосточный кризис застал врасплох. Сомнения одолевали ее государственных мужей: а не поздно ли оказывать помощь Мехмеду? Стоит ли делать ставку на банкрота? Не пора ли сменить клиента на Ближнем Востоке, переманив Мухаммеда-Али от французов?
Превосходная осведомительная служба давала однозначную информацию; повсюду развал, коррупция, архаически отсталая экономика, отсутствие сколько-нибудь упорядоченной системы управления, продажность сверху донизу. Нетрудно собрать красочный букет высказываний насчет гнилости, порочности и обреченности османского режима, причем суждения принадлежат рьяным поборникам статус-кво на Балканах. Вот свидетельство Чарлза Стрэтфорда (1809 г.): «Разрушат эту империю не удары извне или изнутри; у нее прогнило сердце; гнездо коррупции — в самом правительстве». Через тридцать лет Фердинанд Лэм, виконт Бовейл писал о наличии «открытого, бесстыдного вымогательства турецких властей сверху донизу… Где нет понятия о чести и отсутствует чувство стыда — как можно здесь управлять, если не прибегать к силе?» Не преминул вплести свой голос в этот хор и Пальмерстон, отличавшийся язвительностью языка: «Какой энергии можно ожидать от нации, не догадавшейся приделать каблуки к туфлям?» Премьер-министр граф Чарльз Грей считал, что дни Порты сочтены. Влиятельный лорд Холлэнд советовал опереться на Мухаммеда-Али, пока еще не поздно.