Страница 9 из 43
Итак, в Епископстве выдвинулись в лидеры такие радикальные деятели секций, для которых «патриотизм 1789 года» был уже недостаточным, ограниченным, как ограниченными оказались достигнутые на первом этапе революции ее буржуазные цели. Немало тех, кто считал себя «патриотом 1793 года», участвовали во взятии Бастилии, однако они ощущали себя как бы новым поколением, которое теперь противопоставляло себя деятелям, закрепившимся в сложившейся с 1789 г. иерархии власти. То был вызов не только жирондистам, но и якобинской «элите», пополнявшей после 1792 г. ряды муниципальной администрации и начавшей проникать в департаментские учреждения, различные бюро и даже министерства.
Лидеров якобинцев встревожило стремление собрания в Епископстве стать верховным революционным органом, поддерживающим «связи со всеми департаментами республики». Вечером 1 апреля на заседании Якобинского клуба собрание было осуждено. Марат потребовал, чтобы Гренье, сообщившего о конституировании секционного органа как «Центрального, или Всеобщего, собрания», арестовали и отправили в Комитет общей безопасности{67}. Отрицательная реакция клуба способствовала тому, что на следующий день часть секций (Арсенала, Борепера, Болота, Арси и др.) отозвали своих делегатов из Епископства, и среди них — секция Гравилье. Как и 9–10 марта, она шла в фарватере политического влияния Якобинского клуба, и ее активисты не считали восстание секций против жирондистов возможным без поддержки клуба. После того как Центральное собрание на заседании Генерального совета Коммуны 2 апреля было дезавуировано, никаких свидетельств о продолжении его деятельности мною не обнаружено.
Других попыток организовать движение секций во время кризиса не было. Жирондистам удалось в тот момент избежать «взрыва общего негодования, который их уничтожил бы»{68}. После окончания кризиса Марат отметил, что «антипатриотическую клику некоторое время терзал страх перед общественным возмездием, но вскоре она была успокоена бездействием народа, ибо то, что не делается сразу, не делается вообще»{69}.
Пессимистическое пророчество Марата на этот раз не оправдалось. «Взрыв общего негодования» был лишь отсрочен. В народе уже с начала марта стало распространяться мнение, что все его усилия и жертвы в борьбе с врагами революции не дают результата из-за деятельности прожирондистского Исполнительного совета, политики жирондистского большинства Конвента. Предательство Дюмурье, связь которого с жирондистами была разоблачена вождями якобинцев, агитаторами с улиц, активистами секций и народных обществ, привело парижский люд к убеждению в существовании заговора. «Повсеместно говорят, — свидетельствовала полиция 5–6 апреля, — что предатель Дюмурье не мог бы выработать своего контрреволюционного плана без тайного сговора с частью Конвента»{70}.
Жирондисты почувствовали, что теряют почву под ногами. Даже в Конвенте их господство не было полным. Мысли о безотлагательности радикальной организации исполнительной власти, о наделении Конвента функциями высшего исполнительного органа, короче говоря, о необходимости централизации управления, развитые Робеспьером и Дантоном еще на первом этапе кризиса (8–11 марта) и вложенные Маратом в лаконичную, парадоксальную формулу о необходимости «деспотизма свободы»{71}, все больше осознавались в Конвенте как требование общественного спасения. 6 апреля после продолжительных дебатов, несмотря на яростные вопли жирондистов о «диктатуре» и «тирании», приняли решение создать Комитет общественного спасения, орган, которому суждено было великое будущее. Чувствительный удар получили жирондисты и при выборах в новый комитет: ни один из них не был избран. Зато в комитет вошли Дантон и Делакруа. Тем самым Болото продемонстрировало, что не верит клевете жирондистов, объявивших Дантона соучастником Дюмурье.
Жирондистские лидеры, как и после событий 9– 10 марта, решили энергичной контратакой восстановить положение. Первый удар они нанесли самому ненавистному им вождю якобинцев, который еще 2 марта открыто назвал их «контрреволюционерами»{72} и по адресу которого они не раз кричали: «В Аббатство его, в Аббатство!»[3]. Они выбрали Марата, потому что своими призывами к революционному террору, своим «безжалостным срыванием масок»{73} он внушал наибольший страх Болоту, но в замыслы Гюаде, выступившего застрельщиком атаки, входил полный разгром якобинцев. Марату инкриминировалось обращение Якобинского клуба от 5 апреля, подписанное им в качестве председателя и призывавшее провинциальные общества добиться осуждения депутатов-жирондистов в департаментах. А в заключение своей речи, которую Гюаде не дали закончить, тот собирался потребовать опечатания бумаг Якобинского и Кордельерского клубов и роспуска муниципальных властей Парижа{74}.
Жирондистам удалось увлечь за собой Болото. 12 апреля они добились декрета об аресте Марата. Словесная перепалка перешла, таким образом, в борьбу не на жизнь, а на смерть. Преследование Марата, лишение его депутатской неприкосновенности, как отметил Маркс, создали «непосредственный прецедент для событий 31 мая»{75}.
Однако победой жирондистов в Конвенте борьба не закончилась, она переносилась на другую почву. Решить судьбу Марата надлежало Революционному трибуналу, судьи и присяжные которого были тесно связаны с муниципальными властями и секциями Парижа. Между тем в те апрельские дни уже зарождалось широкое антижирондистское движение парижских секций, чего так ждали лидеры якобинцев девятью днями раньше. 8 апреля в петиции Конвенту секция Бон-Консей обвинила жирондистов в причастности к заговору Дюмурье, в том, что они препятствуют обсуждению в Конвенте вопросов обороны, клевещут на парижан, на народные общества, и потребовала, чтобы монтаньяры покончили с жирондистами, прибегнув к силе закона{76}. Резко антижирондистским было в тот день и выступление секции Май, которую вновь возглавил Мёссар.
10 апреля жирондист Петион зачитал в Конвенте попавший к нему проект петиции парижских секций, выработанный активистами секции Хлебного рынка. Это был яркий обличительный документ. Его авторы не перечисляли обвинения против жирондистов, их вину они считали доказанной, и авторы обрушили свой гнев на сам Конвент, большинство членов которого, по их мнению, были «коррумпированы», за снисходительность к преступным действиям Дюмурье и жирондистов. Конвенту досталось и за то, что до сих пор не был издан декрет против скупщиков предметов первой необходимости и спекулянтов звонкой монетой.
«Двадцать раз вы обещали удовлетворить столь справедливые требования; однако зло увеличивается с каждым днем, а вы взираете на него спокойно. Означает ли это, что есть среди вас люди, заинтересованные в покровительстве монополиям? Или, может быть, иные надеются, что народ, утомленный недоступностью предметов первой необходимости из-з$ их дороговизны, смиренно попросит помощи и оков? Ошибаются те, кто так думает».
Авторы обращения требовали обвинительного декрета против преступных депутатов и замены тех, «у кого нет мужества защитить Республику». Оно заканчивалось горячим призывом к монтаньярам: «Спасите Республику! Если вы чувствуете себя не достаточно сильными, имейте мужество сказать нам об этом откровенно; мы возьмемся за ее спасение. Кризис, переживаемый нами, должен быть последним. Или вся Франция погибнет, или Республика победит!»{77}.
Секция Хлебного рынка, принявшая этот проект петиции, стремилась добиться присоединения к нему других парижских секций и вечером того же дня, 10 апреля, представила его на суд якобинцев. Робеспьер признал документ в основе хорошим, но потребовал внесения в него значительных поправок. Прежде всего ему не понравился угрожающий тон петиции: авторы обращались к членам Конвента со словами: «Послушайте нас последний раз…», и т. д. Конечно, Робеспьер отверг и утверждения о том, что большинство Конвента «коррумпировано». Он пожелал, чтобы текст петиции стал приемлемым для всех «друзей свободы», чтобы он был одобрен большинством и не вызвал возмущения департаментов{78}.