Страница 8 из 43
Таким образом, Робеспьер поставил вопрос об антижирондистском выступлении парижских секций. Он призвал секции представить в Конвент требования, которые привели бы к нейтрализации жирондистов, лишению их влияния на Конвент. И в последующие дни Робеспьер вместе с его соратниками не оставлял надежды на то, что давление парижан вызовет изменения в составе и деятельности Конвента. 29 марта еще не было декрета о возможности нарушения парламентской неприкосновенности (он появился 1 апреля), так что Робеспьер мог понимать нейтрализацию жирондистов иначе, но через два дня декрет был принят, и 3 апреля вождь якобинцев уже требовал на заседании Конвента обвинительного декрета против жирондистов. Развивая мысли старшего брата, Огюстен Робеспьер предлагал на заседании Якобинского клуба 5 апреля подтолкнуть секции прийти к решетке Конвента, чтобы «побудить нас (членов Конвента. — А. Г.) принять решение об аресте депутатов, обманувших доверие»{53}.
Хотя лидеры якобинцев в критический период 27 марта — 5 апреля предложили ряд энергичных мер для защиты завоеваний революции, главным они считали «полное возрождение правительства»{54}, смену руководства страной. Робеспьер, Марат и другие якобинцы гневно разоблачали связь жирондистов с Дюмурье и призывали обрушить на их головы тяжесть всеобщего осуждения. Однако, чтобы народное выступление состоялось, таких призывов было недостаточно. Как показал опыт революции, и прежде всего восстания 10 августа 1792 г., а также событий 9–10 марта 1793 г., чтобы организовать движение секций, нужен был центральный орган, тесно связанный с ними. Не случайно донесения администрации полиции после 10 марта зафиксировали разговоры о необходимости до того, как восставать, «создать толковый повстанческий комитет»{55}.
27 марта секция Прав человека приняла решение, в котором говорилось, что «общественное спасение может быть осуществлено только энергией суверенного народа»; что «она поднялась для защиты свободы и приглашает братьев из 47 секций прислать комиссаров в центральный пункт, чтобы без промедления заняться средствами спасения Республики от клики клеветников, которая губит свободу, и от вероломных генералов».
Инициатором этого обращения был Варле{56}. Он не примирился с неудачей 9–10 марта и неустанно агитировал против жирондистов на улицах и в парках Парижа. Его частые выступления с переносной трибуны привлекли внимание администрации полиции. В полицейском донесении об одной из речей Варле сообщалось, что тот сожалел о неудаче попытки восстания, считал ее законной и необходимой, будучи убежденным, что восстание лишь отложено. Варле сказал, что и теперь он за восстание, хочет, чтобы «апатия якобинцев сменилась энергией, которую проявили женщины 5–6 октября 1789 г.», когда парижанки, устремившись в Версаль, сорвали планы контрреволюционного удара по столице из Версаля. Варле потребовал также, чтобы Конвент запретил хождение звонкой монеты и покарал смертью спекулянтов, а заодно Ролана и Бриссо{57}. Жирондистская газета «Парижская хроника» 18 марта отмечала, что речи «апостола свободы», как называл себя Варле, собирают многочисленных слушателей{58}.
Когда в июне 1793 г. Варле вместе с другими «бешеными» подвергся яростным нападкам якобинских лидеров, Кордельерский клуб, защищая «апостола свободы», напомнил о его антижирондистской агитации в весенние месяцы. В решении клуба говорилось, что Варле «оказал услуги, которые сограждане будут всегда вспоминать с признательностью. Это он первый понял ту великую идею, что нужно выступать перед народом в общественных местах, он первый осмелился осуществить эту важную и опасную задачу»{59}.
Вряд ли, конечно, Варле даже в тот момент, после неудачи 9–10 марта, был единственным антижирон-дистским агитатором на улицах Парижа. Министр юстиции Гара, докладывая на заседании Конвента 19 марта о предпринятой им попытке раскрыть организационный центр выступления 9–10 марта, утверждал, что в Париже «есть 20 или 30 человек», которых он не знает, «которых, может быть, нельзя обвинить в каком-либо преступлении», но которых он «считает опасными и способными на все ради удовлетворения своих страстей». «Если бы эти люди были предоставлены сами себе, — уверял министр, — их не следовало бояться, но они связаны с народными движениями… Эти люди ходят по клубам, секциям, от группы к группе и говорят (народу. — А. Г.), что в Национальном Конвенте заседают его самые опасные, смертельные враги, что правая сторона включает одних аристократов, головы которых должны пасть»{60}.
Новый кризис оживил агитацию такого рода, выступления уличных ораторов, деятельность секционных активистов, радикальных членов народных обществ. С большой тревогой служба полиции доносила 1 апреля: «…вчера вечером в саду Эгалите (бывший Пале-Руаяль. — А. Г.) разбойники говорили только о том, что надо отрубить головы скупщикам, торговцам, лицам, подписавшим модерантистские петиции, и даже нескольким членам Конвента; нужно, говорили они (агитаторы. — А. Г.), направиться скопом к Конвенту и с оружием в руках заставить его принять декреты, которых давно требуют секции: об использовании звонкой монеты и введении максимума на хлеб и продукты питания». «Сегодня (т. е. 1 апреля. — А. Г.), — добавляли авторы донесения, — те же подозрительные лица еще более громко требовали очищения Конвента от враждебных депутатов. В народных обществах угрожают выступлением вечером 1 или 2 апреля…»{61}Вечер 31 марта и день 1 апреля были кульминационным моментом кризиса. В те дни Париж узнал о последних письмах Дюмурье и о его беседе с комиссарами Исполнительного совета, раскрывших его контрреволюционные планы.
Призывы Робеспьера, Марата, с одной стороны, деятельность «агитаторов» — с другой, способствовали тому, что большинство секций откликнулись на обращение секции Прав человека и прислали своих комиссаров на заседание во дворце Епископства[2]. 1 апреля их объединение конституировалось как «Центральное, или Всеобщее, собрание общественного спасения и связи со всеми департаментами республики, находящееся под защитой народа». Собрание, признанное Коммуной{62}, решило обратиться к кантонам Парижского департамента с предложением прислать делегатов{63}. Воплощались, казалось, в жизнь обнародованные 9–10 марта замыслы о создании центрального органа Парижского департамента, наделенного полномочиями для принятия «мер общественного спасения», что уже воспринималось как эвфемизм восстания.
Первой забеспокоилась консервативная секция Мельничного холма. Уже 1 апреля она решила потребовать от Конвента роспуска собрания в Епископстве, а на другой день такой же демарш в Конвенте предпринял председатель секции Май{64}. В этот же день, 2 апреля, с протестом против деятельности собрания в Епископстве выступили хозяева помещения — выборщики. Они заявили Коммуне, что среди членов созданного там комитета особое их негодование вызывают, кроме Варле, — Трюшон, Гренье, Нодрен. Как и 9–10 марта, выдвинулись сторонники экстренных и радикальных мер. Гренье — тот представитель секции Соединения, что добивался объявления всеобщей мобилизации (и подвергся критике Робеспьера на заседании в Якобинском клубе 29 марта). В Конвенте он произнес пылкую речь, в которой, в частности, предложил, чтобы половина членов Конвента отправилась на фронт и возглавила армию французов{65}. Он же был членом делегации секции, потребовавшей 26 марта в Конвенте разоружения всех дворян и священников, а также «подозрительных». О Нодрене выборщики сказали, что он поднял против «патриотов секции Пантеона ряд введенных им в заблуждение рабочих» и что он «открыто заявил добрым гражданам: «Вы патриоты 1789 г., но мы вас приведем в порядок»». Последней каплей, переполнившей чашу терпения выборщиков, было, по их словам, предложение Нодрепа удалить посторонних, в том числе выборщиков, и заседать при закрытых дверях{66}.