Происхождение фашизма

Делать ставку на фашизм их побуждали не страх и растерянность, а целый комплекс соображений тактико-стратегического характера. В 1921 г. им удалось воспользоваться экономическим спадом для контрнаступления против трудящихся. Но весной 1922 г. наметилось улучшение конъюнктуры. Крупная буржуазия опасалась, что это может привести к новому подъему рабочего движения. Чтобы радикально устранить возможность подобной угрозы, нужно было принять меры, не дожидаясь возникновения нового революционного подъема. В фашизме многие влиятельные промышленники и банкиры как раз и усматривали подходящее орудие для своеобразной превентивной контрреволюции, призванной установить режим, который сможет обеспечить твердый порядок, право собственности и беспрепятственного получения прибыли. Глава фашистов Муссолини, по словам президента Конфиндустрии 1920–1922 гг. Э. Конти, в глазах делового мира был человеком, который больше верит в элиту, чем в массу, — человеком, который «борется против тех, кто стремится ввести господство серпа и молота…». Естественно такой человек «не мог не нравиться Конфиндустрии»{208}.

С фашизмом крупная буржуазия связывала свои надежды на обновление экономической политики Италии. Уже говорилось, что влиятельные промышленно-финансовые круги были недовольны либеральными правительствами, которые пытались маневрировать, шли на определенные уступки трудящимся, вторгались порой в прерогативы предпринимателей. Кроме того, добавился негативный эффект банковского кризиса конца 1921 г., перед которым правительство оказалось несостоятельным.

Со своей стороны Муссолини всячески пытался рассеять опасения банковско-промышленного мира насчет антикапиталистических тенденций фашистского движения, убедить его в том, что именно фашизм сможет обеспечить спокойствие и порядок. Меняется направленность фашистской пропаганды. Псевдореволюционная фразеология отходит на второй план. Главное теперь — обоснование курса на укрепление социальной стабильности в рамках существующего капиталистического порядка. Если XIX век был веком революции, заявлял Муссолини, то XX век стал веком реставрации. Первая мировая война была революционной в том смысле, что она ликвидировала «век демократии, век числа, большинства, количества. Процесс реставрации по направлению вправо виден в своих конкретных проявлениях». Все громче звучит хвала капитализму, представляющему собой прежде всего иерархию, «разработку, отбор и координацию Ценностей, созданных веками, — ценностей, незаменимых и сегодня…»{209}. Однако Муссолини не мог отказаться от революционаристской позы. Он прекрасно понимал, что фашизм не смог бы выполнять свою социально-политическую функцию и в значительной мере утратил бы ценность для верхов, если бы открыто идентифицировался с буржуазией. С помощью головоломных демагогических трюков Муссолини пытается решать одновременно обе задачи. «Фашистская резолюция», разглагольствовал он, будет не экономической, а политической. Ее задачей не является разрушение буржуазного экономического порядка, а лишь модернизация его посредством синдикалистского импульса, который ликвидирует социальные противоречия и превратит итальянцев в социально единую нацию производителей{210}. На основе такой словесной эквилибристики без труда можно было провозгласить революцией любую акцию, с помощью которой фашистам удалось бы приобщиться к власти.

Главарь фашистов начинает много говорить о компромиссах. Уже после выборов 1921 г. он помышляет о министерском портфеле. Особенно нравится ему портфель министра иностранных дел. Но сначала надо было укрепить контроль над собственным движением, придать ему более респектабельный облик. Необходимо было обуздать провинциальных фашистских главарей, демонстративно именовавших себя расами (так называли эфиопских племенных вождей). Расы чувствовали себя полновластными хозяевами на местах. Там они находили поддержку администрации и местных нотаблей. Привыкшие к постоянным террористическим акциям, ощущая почти полную безнаказанность, они и приход к власти мыслили однозначно: только поход на Рим, который представлялся этим провинциальным головорезам большой карательной экспедицией вроде тех, что они совершали чуть ли не ежедневно против рабочих и крестьянских организаций. Автономия местных фашистских организаций также таила опасность (кое-где дававшую о себе знать), что в них может скопиться неконтролируемый, преимущественно антикапиталистический экстремистский заряд.

Ареной укрощения строптивых расов стал римский съезд (ноябрь 1921 г.), где фашистское движение было преобразовано в партию. Сочетая кнут с пряником, Муссолини в принципе добился своего. Не обошлось без перепалок, однако финал был театральным: «братские» объятия и поцелуи. Самому красноречивому представителю фронды Д. Гранди Муссолини предложил руководство римским изданием «Пополо д’Италиа» и соредакторство теоретического журнала «Джераркия». Гранди не устоял перед таким соблазном. В начале 1922 г. в «Пололо д’Италия» можно было прочесть написанную им статью «Миф и реальность», где он ставил вопрос о тактике фашистов и давал на него хотя и несколько уклончивый, но все-таки совсем иной ответ, чем до римского съезда: «Реформисты фашизма? Может быть, да»{211}. Консолидация партии, укрепление личных позиций Муссолини обеспечили ему значительную свободу маневра.

Чтобы еще более упрочить связь с крупным капиталом, Муссолини и его «мозговой трест» разрабатывают такую экономическую программу, в которой учтены самые насущные требования финансово-промышленных магнатов. Еще летом 1921 г. Муссолини, используя сравнение государства со сторуким гигантом, говорил, что «девяносто пять рук следовало бы ампутировать, т. е. нужно превратить государство в институт чисто юридический и политический». Необходимо вернуться к государству «манчестерского», т. е. классически либерального, типа. На римском съезде Муссолини развивает эту линию: «В экономических делах мы являемся либералами, так как считаем, что национальная экономика не может быть доверена коллективным и бюрократическим ведомствам». Было обещано превратить в частные предприятия железные дороги и телеграф. «Государство этическое, а не государство монополистическое», — провозглашал главарь фашистов.

Фашистские авторитеты в области экономики (А. Де Стефани, М. Рокка, О. Корджини) развивают эту тему, находившую горячий отклик у делового мира. Они требовали лишить парламент инициативы предлагать новые расходы. В разработанной ими программе речь шла о реформе государственного аппарата, о передаче государственных предприятий в частные руки, об ограничении масштабов общественных работ. По мнению фашистских «либералов», нужно было пересмотреть социальные законы, «которые сковывали производство»: «национальной экономике может только повредить обложение налогами богатых в пользу бедных»{212}.

Выступая 20 сентября 1922 г. в Удине, Муссолини уверял промышленников, что фашизм положит конец всякому государственному вмешательству в экономику. Об этом он говорил и во время встречи с «капитанами индустрии» 16 октября 1922 г., т. е. в самый канун «похода на Рим». Эволюция экономической программы фашистской партии свидетельствует о том, что фашисты соизмеряли свои программные положения прежде всего с интересами финансово-промышленных магнатов. Если тех обременяло государственное вмешательство, фашисты становились «либералами».

Многообещающая экономическая программа фашистов еще более усиливала желание промышленников и банкиров увидеть их партию у власти. Накануне «похода на Рим» Муссолини мог твердо рассчитывать на политическую, экономическую и моральную помощь делового мира. Это придавало ему уверенность в той сложной политической игре, которую он вел сразу за несколькими столами.

Муссолини стучится во все двери. Он готов обсуждать самые невероятные варианты правительственных коалиций. Главарь фашистов в решающие месяцы 1922 г. ведет почти синхронно переговоры с Саландрой, Орландо, Джолитти, Нитти, Д’Аннунцио, премьер-министром Фактой. К этому следует добавить контакты с крупными промышленниками и финансистами, двором, армией. Особенно ловко были проведены переговоры с премьер-министром Фактой, которого не без основания считали ставленником Джолитти. Муссолини опасался авторитета и опыта «человека из Дронеро» и предпочитал иметь дело с недалеким и серым премьер-министром. Муссолини сумел убедить его. К осени 1922 г. Факта был уверен, что только он сможет решить важнейшую политическую задачу, стоявшую перед итальянскими верхами, и войдет в историю как политик, которому удалось «нормализовать» фашизм. Факта даже позволил себе повести двойную игру по отношению к своему покровителю Джолитти. В конечном счете он был одурачен Муссолини, как, впрочем, и многие другие. Столь широкий диапазон тактических маневров Муссолини объяснялся тем, что практически все основные фракции верхов и их лидеры были готовы в той или иной мере сотрудничать с фашизмом. Кому из партнеров Муссолини по переговорам не хотелось предстать в роли спасителя буржуазного общества, сумевшего «приручить фашизм»? Не будь столь далеко идущего совпадения целей и интересов правящих верхов и фашистов, никакая тактическая изворотливость Муссолини не смогла бы подготовить исход событий осени 1922 г.