Очерки кавалерийской жизни

Но не прошло и года, как новая беда посетила его.

Полк в это время квартировал внутри России в одной из черноземных губерний. Помещиков было много, зима стояла хорошая и очень веселая. Офицеры, как водится, ездили по помещикам, охотились и плясали, плясали и охотились, наполняя промежутки между тем и другим: обильными обедами и ужинами с не менее обильными возлияниями. Кое-кто ухаживал за молодыми помещицами, кое-кто за барышнями. Было несколько влюбленных и далее один жених. Жених этот был недавно переведен в N-ский полк, и Буянов не успел даже сойтись с ним настолько коротко, чтобы считать себя сердечным его приятелем. Невесту этого жениха тоже знал он весьма мало, встретив ее раза два или три на кое-каких вечерах, и едва ли даже был ей представлен.

Приехал однажды он из эскадрона в полковой штаб, а штаб расположен был в одном из уездных, хотя и грязных по внешности, но сытых, городков. Вся штабная компания, по обыкновению, сходилась в «Московской гостинице», почитавшейся лучшей, где гудела "машина* и щелкали шары на бильярде.

Буянов приехал в самом веселом и благодушественном расположении своего вечно корнетского духа. После тридцативерстного пути он порядком перезяб с дороги и приказал лихому ямщику – с колокольцами и бубенцами подкатить «на огонек», прямо к «Московской гостинице».

– А!.. Те-те-те!.. Буянов!.. Буянов, мой сосед! – приветствовали его несколько офицеров в бильярдной.

– Он сам! – подхватил Буянов, протягивая руки.

Человек! Уразумей это и подай: пуншу, водки-листовки и московскую селянку на сковородке. Ну! Живо у меня! В карьер с места! Марш!

В трактире было на ту пору несколько приезжих помещиков и горожан. Пока Буянов согревал себя пуншем и около бильярда узнавал штабные новости, ему в другой комнате приготовили ужин.

Как сказано уже, Буянов был в самом благодушественном и даже весьма мирном настроении духа. Оставя товарищей доигрывать бильярдную партию, он ушел в залу с «машиной» – упитывать себя московской селянкой.

К его столу подсел один из знакомых помещиков, барин весьма фатоватого свойства.

Как-то в разговоре этому помещику пришлось упомянуть имя невесты буяновского однополчанина, причем он стал подтрунивать над их платоническим чувством.

Буянов поморщился, однако же промолчал.

Фатовый помещик, не замечая этого морщенья или не желая замечать его, продолжал свои заглазные издевки и под конец выразился насчет этой барышни в несколько двусмысленном тоне.

– У вас есть фактические доказательства тому, что вы говорите? – серьезно и сдержанно спросил его Буянов.

– Mais mon Dien! Каких вам там еще доказательств!.. Это все знают! – развязно возразил помещик.

– От всех я этого не слыхал, а слышу от первого от вас, – настойчиво и спокойно продолжал Буянов, – и спрашиваю вас: имеете вы доказательства ваших слов?

– Mais... Mon cher!

– Во-первых, я для вас не «моншер», а во-вторых, угодно вам прямо отвечать на мой вопрос?

– А, полноте! Allons done! Какой вы право, blagueur!.. Ну, и скажите мне, вам-то что за забота?.. Ведь это лично до вас нисколько не касается!

– Это касается до чести N-ского уланского полка. Понимаете-с?

Помещик недоуменно выпучил глаза.

– До чести полка... Как это – до чести полка? – пробормотал он, глядя на Буянова.

– А так-с! – выразительно, но тихо пояснил тот. – Вы позволили себе издеваться передо мною над моим однополчанином. И он, и я – мы равно имеем честь носить мундир этого полка-с. Это одно. Второе: вы позволили себе легкомысленно произнести имя порядочной девушки, хотя есть такие деликатные вещи, о которых порядочные люди в кабаках не говорят. Но это зависит от взгляда, и потому это уже – ваше дело. А вот теперь пойдет мое дело. Эта особа – невеста моего однополчанина; не сегодня завтра она будет принадлежать к числу дам нашего полка; она и теперь уже не чужая полку в качестве невесты нашего товарища; а потому в отсутствии ее жениха я, как его товарищ, имею полное право зажать вам рот, милостивый государь. И я попрошу вас отказаться от ваших слов и нигде, никогда не повторять того, что вы позволили себе сказать мне. Понимаете-с?

– Вы слишком строги и слишком требовательны, – возразил помещик, пренебрежительно и полунасмешливо выдвигая нижнюю губу и явно показывая тем задетую «амбицию», – и притом... притом же я нахожу, что с вашей стороны все это не более как семейное донкихотство.

Но едва сказал он это, как сковородка с селянкой полетела его физиономию. Раздался крик испуга и боли.

Мирные обитатели, заседавшие в этой комнате, повскакивали с мест и засуетились. Уланы, с киями в руках, повысыпали в дверь из смежной комнаты – узнать и взглянуть, что тут случилось. И предстало им зрелище фатоватого помещика, в конец растерянного и обильно облитого соком московской селянки, с кусками капусты и мяса на платье, на лице и в прическе.

Буянов, как ни в чем не бывало, спокойно сидел на своем месте, подперев подбородок руками, и только к половому обратился:

– Подайте мне новую порцию селянки!

Последствием такого неожиданного казуса была новая дуэль – и адъютант отвел корнета Буянова на полковую гауптвахту. Предупредить пистолетную расправу не было никакой возможности: все происшествие случилось слишком явно и получило большую огласку.

Через три месяца Буянов снова надел солдатскую сермягу. Его упрятали в один из драгунских полков.

И снова пошло у него то же педантическое отправление своих обязанностей: чистка и уборка коня и сбруи, спанье на конюшне, вставание раньше петухов, дежурство по целым суткам на линейке, несмотря ни на жестокую стужу, ни на осеннюю слякоть и сырость, ни на июльский удушающий зной. Целые три года Буянов примерно нес солдатскую службу с одною мыслью, что, как только произведут его в прапорщики, так тотчас он подаст перевод в N-ский уланский полк. «Я не от мира сего, драгунского, – писал он к старым товарищам, – я здесь только временный гость. В драгунах остается одно мое бренное тело, но дух мой с вами».

Наконец-то, на четвертом году службы, его опять произвели в офицеры – и опять подал он перевод в N-ский уланский полк.

Тут бы, казалось, теперь-то и служить Буянову, наученному двукратным опытом, во что обходится щекотливость к чести полка, но к числу наиболее выдающихся буяновских качеств относится полная неисправимость как в недостатках, так и в достоинствах. Буянов, например, был великодушен – и потому его надувал всякий, кто только хотел. Он не умел отказывать просящему.

– Буянов, у тебя есть деньги? – бывало, спросит его кто-нибудь из товарищей.

– Есть. А что?

– Да так... Сколько у тебя денег?

– Да не особенно тово... десятка два рублишек найдется.

– И тебе они нужны?

– Немножко нужны.

– Да зачем тебе деньги? Это вовсе нейдет к тебе! Ей-богу! Деньги тебе не к лицу.

– Нельзя, брат, и без оных: чаю-сахару закупить да билетов взять на месяц у кухмистера – вот и все.

– А я у тебя хотел было денег взять.

– Что ж, бери, с удовольствием! Сколько тебе?

– Да надо шестьдесят.

– Ну, шестьдесят нету. Возьми двадцать.

– А сам-то с чем останешься? Ведь это последние?

– Ничего, как-нибудь выкрутимся!.. Бог не выдаст, свинья не съест. А тебе непременно шестьдесят нужно? Не менее?

– Никак не менее.

– Гм!.. Ну, постой, сейчас поправим дело. Эй, Огнев! Позови сюда закладчика Шмура. Живее!

И денщик Огнев бежит за Шмуром.

– Что ты хочешь делать, Буянов?

– Часы заложить... да вот пальто липшее, пожалуй.

– Это для чего же?

– Да ведь тебе деньги нужны?

– Ха, ха, ха!.. Я пошутил только... хотел удостовериться, всегда ли твой карман играет роль всеобщей кассы; а мне, в сущности, не нужно.