Страница 13 из 24
– Кто «они» и кого «нас»? – вступил в разговор заинтересованно наблюдавший за приятелями Владимир Зимовой. Его небольшая голова, с непокорно торчащим на макушке пучком непричесанных волос, живо поворачивалась из стороны в сторону, оглядывая присутствующих темными бусинами пытливых глаз, точно у настороженного чибиса. И произнесенная фраза была такой же короткой, разрубленной пополам, как окрик этой степной птицы: «Чьи вы?»
– Хватит дурака валять! А то не знаешь? – пыхнул недовольством Ложкин. – Конечно, коммуняки… нас – казаков…
– А Валентин кто, коммуняка или казак? – подначивал Зимовой.
Гитарист хитро скосил глаза на московского гостя:
– Пусть он сам и ответит, я в его мысли не залезал и не знаю, что он на сей счет кумекает. Партбилет имел, это – факт.
– Да я, мои дорогие други, на этот вопрос, вроде как ответил в 1990 году созданием казачьей организации в Москве и в бывших казачьих регионах, в том числе на Дону и Кубани. Нужно ли еще что-то добавлять?
– Под пролетарским знаменем и чутким руководством ЦК КПСС. Так, кажется, писалось в московской прессе? – не унимал критический запал Ложкин.
– Желтая пресса до сих пор так пишет для легковерных читателей, кто привык не сам анализировать информацию, а подставлять уши для развешивания лапши, – ответил Валентин несколько повышенным тоном. – Принцип «разделяй и властвуй» много веков действует на земле безотказно. А поучения Христа о том, что дом, разделившийся сам в себе, стоять не сможет, помнят немногие…
– Што за шум, а драки нет? – прогудел иронично вошедший в комнату хозяин дома Александр Григорьев – широкоплечий здоровяк с явными восточными примесями в лице. Крепкой рукой кузнеца он играючи держал за горловину десятилитровый баллон с домашним вином собственного приготовления. – Никак наш артист москвича жизни учит? Давай, Вовка, крой гнилую столичную интеллигенцию на всю катушку! Наша, народная, правда завсегда правее всех иных!
– Ну ты даешь, Санек! – примирительно хихикнул гитарист.
– Даешь по мозгам завсегда ты, как главный теоретик народной жизни. Если все твои теории и прожекты собрать в книгу, у нас бы половина страны от смеха вымерла. А я, в отличие от тебя, бессловесный практик. Больше рукам доверяю, чем языку. Хотя под григорьевку могу и разбрехаться, как Бимка наш, но потом молча в земле копаюсь. Все мои прожекты – в ней, родимой. Она и кормит, и поит. Вот зараз попробуем на вкус натуральный продукт. Без подмесу. Только виноград с моего подворья. Ну, за встречу! Маэстро, подвигайся ближе к народу, смыкай круг!
На столе в больших эмалированных мисках парили, разваренные в ухе, крупные – с мужской кулак – куски толстолобиков, на сковороде отливали золотистой корочкой поджаренные рыбцы, на тарелках матово блестели моченые яблоки и ломтики сала, алели скибки соленых арбузов и помидорные шары.
– За встречу! – сдвинули стаканы бывшие одноклассники.
– Хороша бражка! – похвалил Воробьев, промокая хлебом влажные губы.
– Это настоящее вино, а не бражка, – уточнил Григорьев, – я же сказал, что натуральный продукт, из чистого виноградного сока, без дрожжей, без сахара.
– А какая разница? – махнул рукой с надкушенным куском хлеба Виктор. – Лишь бы в голову било и настроение поднимало.
– Может, тебе и все равно, а мне нет. Вторак я только для выпивох делаю. И то – без куриного помета, как некоторые, чтоб забористей было. Для себя и гостей изготавливаю только настоящее вино, литров четыреста за сезон. От него крылья растут, а не копыта, если только лошадиными дозами не глушить.
– А кто их знает, дозы свои? – поинтересовался Володька Зимовой.
– Кто под забором не валяется и с красным носом не ходит, тот, наверно, знает, – рассудил Петр Столяров.
– Давайте стаканы. Будем дальше измерять свои дозы, – подцепил баллон за горло Григорьев. – Воробью больше трех стаканов не налью.
– Это почему? – удивленно вскинул кроличьи глаза Виктор. – Я слабже всех, што ли?
– Насчет того, слабже или нет, не знаю. А вот нос красный, а это, как сигнальная лампочка, говорит, что ты финишировал уже на этом направлении.
– Во, бляха-муха, дает! Нос мой ему не нравится. Это родителям моим выговаривать надо, что нос у меня такой, а не мне. Я-то здесь при чем?
– Ну да, ни при чем. Он у тебя с рождения покраснел, будущие выпивки почуяв.
– Вот язва! За это тебя и директор совхоза из своих извозчиков рассчитал.
– Напугал ежика голым задом наш барин. Я што, хуже жить стал? Сам себе хозяин. Ни перед кем шапку не ломаю. Не так?
– Так! – стукнул донышком граненого стакана о стол Воробьев. – Наливай, единоличник!
– Почему единоличник? – поинтересовался Валентин.
– А ты што, не знал? – повернулся к Середину Петр Столяров. – Единоличник и есть. Когда совхоз стал, как это сказать…
– Акционироваться, – подсказал Ложкин.
– Вот-вот, акционироваться. А Саня не схотел идти под ярмо, семейные паи на землю, что поделили между станичниками, забрал. Сам теперь управляется. А мы в кабалу попали, по нескольку месяцев зарплату ждем.
– Какую там зарплату? – хмыкнул Воробьев. – Натурпродукта. Хорошо, если зерном дадут. Помолоть на муку можно. Скоту скормить, птице. А если – яблоками, че с ними делать? Токо бражку. Ну, братцы, за здоровье!
– Воробей, не гони вороных! Успеем еще набраться под завязку, – урезонил нетерпеливого товарища хозяин дома. – Мы все-таки давно с Валентином не виделись. Не мешает поговорить по-трезвому. Нам есть что вспомнить. С малушка дружим, лет с двух или трех. У меня в альбоме фотография есть, где мы с ним возле лисапеда стоим, ростом с колесо. Во как!
А представляете, какие у меня были глаза, когда ко мне в часть, что за три тысячи верст от дома, в казахстанских песках, Валька в курсантской форме заявился? Я чуть с катушек не съехал, думал – глюки. Все взаправду оказалось. Узнал Валька из писем родителей, что я попал в Капчагай служить, взял увольнительную и ко мне из Алма-Аты мотанул. Потом я к нему не раз в увольнения ездил, да и не только в увольнения, по правде сказать. Такое, маэстро Ложкин, не забывается. Так что ты зря нашего кореша на вшивость проверяешь.
– Я же не сам выдумал, в газетах писали…
– Мне на ту писанину – тьфу! Понял? Покупные писаки в любую сторону что хочешь накатают. А Валентин – человек! И никто меня не переубедит в обратном.
– Да никто и не собирается переубеждать. Давай лучше накатим за друга детства. Он нам тоже не чужой.
Разговоры смолкли. Звякнули стаканы. Причмокнул от удовольствия Виктор Воробьев. Дружно застучали ложки, вычерпывая из мисок наваристую уху. На плите смачно шкварчала сковорода, и по горнице растекались ароматы жареного мяса и чеснока. Жена Александра – Люба готовила очередное угощение для компании.
– Котлеты? – чутко повел носом в сторону хозяйки Ложкин.
– Да. Все никак не успокоится моя квочка. Боится, чтобы вы голодными не ушли.
Ложкин благостно погладил рукой припухающий живот, с певучими нотками в голосе похвалил заботливую жену друга:
– Дай Бог здоровья Любаше, никто в станице вкуснее ее не готовит!
– А ты уже во всех дворах успел постоловаться? – поинтересовался Столяров.
– Ну, может, не во всех, но во многих. У нас народ консервативный, любит живую музыку. Магнитофонов с музыкальными кассетами и дисками ему не хватает. Предпочитает песни под гармошку или гитару. Да и хором еще поют. Правда, больше – старики. А молодым гитару подавай. Так что мы с моей шестиструнной подругой не скучаем.
– Потому и не женишься никак, все молодух своими песнями охмуряешь, – хохотнул Зимовой.
– А я разок на молоке обжегся, теперь дую водку, – смешком ответил Ложкин. – Какие наши годы?
– Я уже дед, – торжественно сообщил Столяров. – Гляди, Вовка, допоесся, што некому будет стакан воды подать.
– Была бы шея, а хомут найдется, – отшутился Володька и, взяв гитару, запел: «Каким ты был, таким остался, орел степной, казак лихой…»