Страница 12 из 24
Румыны обомлели. Вскочили все до единого, руки подняли. Никто к оружию не потянулся даже. Залопотали что-то на своем тарабарском. Да кто же разберет, што они плетут?
Тут один из офицеров, такой представительный, в годах, видать командир ихний, говорит на русском: «Не стреляйте, братья славяне, мы – друзья. Не хотим воевать за Гитлера, сдаемся в плен!»
Вот так дело! Без единого выстрела мы два взвода румынских вояк в плен взяли. Даже оружие не стали забирать у них, чтоб самим не тащить, только патроны изъяли.
Хлопцы повели их в расположение нашего полка, а я в доме задержался малость. Решил кое-чего со стола собрать, чтобы подхарчиться с односумами домашними закусками. Девки сами в торбу пихают: «Возьмить, дядько!»
Поблагодарил девчат, загрузился и потопал восвояси. Иду торопко, по сторонам оглядываюсь, чтобы случайно на неприятельский секрет не нарваться. А тут, как на грех, луна из-за туч выкатилась и всю округу высветила. Вижу – из немецких тылов несколько всадников за мной устремились, да не румыны, а фрицы. Ну, думаю: «Эти угостят меня досыта! Помоги, святой Николай-угодник, до своих добраться!» И ходу что было мочи к реке, разделявшей позиции.
Наши дежурные пулеметчики заметили погоню за мной, огоньком подмогнули, отсекли тех кавалеристов. Да пуля-то верней коня настигнет на открытой местности. Бегу, петляя зайцем влево, вправо, чтобы в прицелы не попасть.
Время хоть и зимнее, но была оттепель. Лужи лед запятнали. Не углядел среди тех пятен полынью, ухнул в нее со всего хода. Винтовкой токо зацепился, как слегой. Шумлю хлопцам: «Спасайте, сам не выберусь!» Держусь за винтовку и барахтаться боюсь, чтобы закраины ледяные не обломать. Тода все…
Браты кинули мне конский гуж, потрошки, потрошки и вытянули на берег. Сидор тоже достали. Он слетел с меня при падении и чуть ли не до самого берега докатился. Внутри него, помимо сала, лука, хлеба, огурцов соленых, яиц сваренных, картошки в мундире, еще и самогонка из буряка оказалась. Дюже пригодилась – меня ею растерли хлопцы.
– И для согрева внутрь дали принять, – с улыбкой дополнил рассказ отца Валентин.
– Не, не пил даже на фронте. Я спирт и табак на хлеб менял. Иногда даже на тушенку. Но было это недолго, как и затишье на фронте. Как-нибудь расскажу, что дальше было. А зараз так думаю, то купание и сказывается нынче, не зря оно приснилось мне этой весной, после чего и начал хворать сильно.
– Яша, чего придумывать? – возразила Оксана Семёновна. – Вбил себе в голову… Старость это. Вот и весь сказ.
– Ладно… тебя, мать, не переспоришь, – махнул рукой Яков Васильевич, – токо под старость прежние болячки завсегда наружу вылазят. И у каждого – свои. С этим ты согласна?
– Наверно, так…
– Ну, что, солдат, передохнул? – подошел к отцу Валентин. – Пора нам возобновить наступление на твои болячки. Поднимайся в атаку!
– Загонишь ты батьку в гроб, Валек, – попыталась завести свою прежнюю песню Оксана Семёновна.
Но сын поправил ее:
– Не загоню, а наоборот – выгоню из гроба, это точно! Подымайся, батя, и моли своего ангела-хранителя, чтобы ноги не подводили. Вперед, пехота!
Теперь они вдвоем, а не втроем, как первый раз, стали прохаживаться по комнате от комода до печки и обратно. После очередного разворота Валентин убрал свою руку из-под локтя отца и предложил:
– А теперь пробуй сам двигаться.
Старик на несколько мгновений остановился, будто убеждался в своей остойчивости без посторонней помощи. Потом, слегка пошатываясь, сделал один шаг, второй, третий. Дошел до зеркала. Придержавшись рукой за комод, развернулся и уже более уверенно пошел назад.
Валентин стоял посредине комнаты, готовый в любой момент подхватить отца, сопровождал взглядом каждое его движение.
– Лед тронулся, Яков Васильевич! – с радостью резюмировал он.
– Кажись, пошло…
– Лиха беда начало. А часик изо дня в день походишь и ни в чьей помощи не будешь нуждаться. Мышцы работать начнут. А так, на кровати, лежа как барин, да с прислугой, только быстрей на тот свет отправишься.
– И впрямь сам ходит! – подивилась Оксана Семёновна. – Яша, ты как?
– Вишь, оказывается, еще сам могу двигаться. Токо зябко почему-то…
– Счас полушалок накину.
Семёновна достала из шкафа свой бежевый в розовых цветах большой платок и укутала плечи мужа.
– Так лучше?
– Получше, кажись. Покрасовался женихом, теперь Бабой-ягой побуду, – пошутил старик, глянув в зеркало. – В полушалке я впрямь как энта старушенция.
– А Баба-яга на самом деле – дед, – сказал Валентин. – На тюркском «бабай ага» означает – старый человек, дед.
– Ишь как! А наши сказочники зачем-то переиначили смысл.
– Чем непонятней, тем интереснее, наверно?
– Сынок, ты бы до друзей сходил, – предложила Оксана Семёновна. – Чего с нами день-деньской хороводиться? Поднял отца на ноги, он теперича потро́шки будет сам управляться. А ты развейся. Повидай школьных товарищев. Они завсегда про тебя интересуются, особенно дружок твой – Саша Григорьев. Зараз под зиму работы в поле нет, все дома хозяинуют. Прогуляйся по станице, кого-нибудь и встренешь.
– Ты, как всегда, права, мамуля, надо повидаться с одноклассниками, но и отца оставлять одного пока рискованно, не кувыркнулся бы.
– Да я дюже взбрыкивать не буду, – подал голос Яков Васильевич. – Байдик материн возьму для помощи. Похожу – отдохну, потом еще трошки похожу. А ты сходи проветрись.
В просторной и светлой горнице дома Григорьевых, которую украшали и делали уютной нарядные тюлевые узорчатые гардины на окнах, задорно звенела гитара. Разбитной гитарист, с негустым венчиком рыжеватых волос вокруг лысой головы, со слегка выпученными глазами и лихо закрученными а-ля казак усами, старательно озвучивал шлягеры Александра Розенбаума.
Это был один из пяти оставшихся в станице после окончания школы одноклассников Валентина Середина – Владимир Ложкин – неунывающий разночинец и «великий комбинатор» местного масштаба.
Пока другие одноклассники, пришедшие вместе с ним к Григорьевым, вразнобой шумели вокруг Валентина, приветствуя столичного гостя, Владимир демонстрировал полное равнодушие к мирской суете и был всецело занят служением вечному – музыке. Чуть сипловатым голосом громко выводил:
– Володя, саван – это одежда или покрывало на покойнике, а не гроб. Полотно состругать нельзя, – обронил реплику в адрес поющего Валентин. – Не по-русски сказано.
– А народ поет, – не прерывая игры, отозвался гитарист. – Значится, понимает образный язык песни. Тебе ли, господин журналист, объяснять такие прописные истины?
Ложкин вновь вдохновенно запел:
– Слышь-ка, Валентин, а руцкисты и впрямь хотели новую большевицкую диктатуру установить? – тронул Середина за локоть худощавый, как донская чехонь, красноглазый и красноносый Виктор Воробьев.
– Брехня! – живо откликнулся вместо Валентина Петр Столяров – коренастый крепыш с коричневым заветренным лицом и такими же темными, в заскорузлых мозолях, руками. – Диктатуру как раз Ельцин учинил. Растоптал Конституцию и тех, кто пытался ее защищать. Так, братуха?
– Так. – согласился Валентин. – Ельцинисты всему миру показали, что закон в России – ничто, а сила – все. Как в зоне. Теперь будем жить по бандитским понятиям.
– А коммуняки лучше, что ли? – вмешался Ложкин, закончив петь. – Мало они лампасов и погон на казаках нарезали? Атаман Ратин нам рассказывал, кто там вокруг Руцкого и Хасбулатова ошивался. Одни краснопузые и чеченские бандиты. Давить их нужно было. Однозначно. Не то бы они нас.