Страница 11 из 24
– Мать, подь сюды, – позвал Яков Васильевич. – Подсоби по нужде подняться.
Валентин опередил Оксану Семёновну и первым подошел к отцу:
– Давай я помогу.
– Соромно, сынок. Мы привыкли уже вдвоем обходиться, – в два голоса слабо возразили старики.
Сын, не обращая внимания на возражения, наклонился над отцом и, без особого напряжения подняв на руках исхудавшее тело, опустил Якова Васильевича возле отхожего ведра:
– Спускай кальсоны и садись, делай свое дело. Чего здесь стесняться? Дело житейское. Вы меня на горшок сажали, стеснялись? Теперь мой черед пришел.
Валентин так уверенно управлялся с отцом, будто заправский санитар, что неловкость ситуации быстро развеялась.
– Я, батя, постараюсь усовершенствовать это приспособление под нужник. Будешь восседать, как король на троне, без посторонней помощи.
– Это как же?
– Поморокую малость. Типа кресла с дыркой. Как переносные биотуалеты на Западе.
– Нам до ихних мудреных штучек не дожить, – вздохнула Оксана Семёновна.
– Свои придумаем, коль жизнь заставляет.
– Попробуй, а то дюже несподручно на ведро по-большому ходить, – пожаловался отец.
– Ну, Яков Васильевич, с облегчением! Получше стало?
– Полегшее вроде…
– Тогда, может быть, прогуляемся по комнате?
– Што ты! Не сдюжаю я.
– А давай попробуем. Ты и давеча говорил, что не сдюжаешь, а осилил-таки завтрак самостоятельно. Человек не знает своих скрытых возможностей. Нужно испытывать себя.
– Валечек, – взмолилась мать, – ему покой нужен.
– Жить ему нужно, мама. А для этого движение необходимо, чтобы сердце ритмичнее работало, кровь гоняло по жилам.
– Ну, гляди. Тебе видней.
Родители после приезда Валентина как-то быстро перешли в подчинение к нему, то ли почувствовав силу и уверенность в словах и действиях сына, то ли стесняясь своей стариковской беспомощности. Они не перечили ему и покорно выполняли все, о чем просил.
– Давай, мамуль, теплой водички и полотенце. Мы сейчас водные процедуры проведем, а потом и побреемся. Красоту наведем. Оденемся и пойдем вдоль по Питерской.
Постелив целлофановую пленку на кровати, Валентин минут пятнадцать обмывал отца, протирал его тело, массировал. Помог надеть чистое белье. Потом стал намыливать щеки и сбривать многодневную щетину. Старался не поранить дряблую кожу, но все равно доставлял какие-то неприятные ощущения старику.
Яков Васильевич болезненно кривился, что-то бубнил под нос, поднимал руки к станку, давая знать, чтобы сын усердствовал не так рьяно.
Когда бритье подходило к концу и невыбритым остался только небольшой участок на подбородке, Валентин предложил:
– Попробуй теперь сам добриться.
Вначале станок, как до этого ложка, плохо слушался онемелых пальцев. Старик порезался. Из царапины выступила капелька алой крови.
Но сын продолжал подзадоривать отца:
– А говорил, крови не осталось. Вот она, родимая. На-ка, посмотри, – протянул салфетку с расплывшимся пятном.
– Течет покудова.
– Течет. Значит, о жизни думать надо, а не о смерти. Мам, дай рубашку покрасивее.
– Яша, какую тебе сорочку достать?
– Давай вышиванку, что на золотую свадьбу надевал. Валя не смог тогда приехать, пусть зараз поглядит на жениха.
– А штаны какие, от костюма, што ли?
– Мама, дай лучше вельветовые, – подсказал Валентин. – В них променад удобней совершать и теплее.
Семёновна подала сыну косоворотку со стоячим воротником, расшитую красными нитками, и вельветовые брюки.
Вдвоем они быстро одели Якова Васильевича. Оксана Семёновна причесала его своим гребнем. Валентин поднес маленькое настольное зеркало, проговорил шутливо:
– Совсем другой коленкор! А?
– Пригожей стал, помолодел кабыть, – согласилась мать.
– Насмехаетесь, – пробурчал старик, но в зеркало заглянул и примял рукой торчавшую прядь седых волос. – Щетину соскреб, вот и на человека стал походить.
– Теперь – носки, тапки и – цыганочка с выходом, – продолжал шутить Валентин. Он помог отцу встать на ноги и жестом пригласил мать взять под руку отца с другого бока. – Тронулись не спеша до печки и обратно. Так! Разворачиваемся! Ровнее шаг! Степенно гуляем, не горбимся! А барышни улыбки дарят нам…
– Ох, прихибетный, смешно ему! А отцу каково? – нестрого посетовала мать. – А давно ли ты на батьке верхом сидел? Погонял: «Но, поехали!» И отец бегал по саду с тобой на плечах, пригибаясь под деревьями. Эх, годочки, годочки! Ускакали, не воротишь! Теперь вот ты с отцом нянчишься, сызнова ходить учишь. Да, видать, отбегали мы свой срок.
– Еще поглядим, отбегали или нет! Космонавты после возвращения на Землю тоже первое время не могут передвигаться самостоятельно, но расхаживаются в конце концов. А мы чем хуже? Или не донцы-молодцы?
– Тормози, сынок. Передыхнем. – Яков Васильевич устало опустился на кровать. – Фух, аж в голове помутилось и сердце запалилось. Отвык организм двигаться, обленился.
– Я не возражаю, перекур так перекур. Ты про фронтовое купание обещал рассказать. Давай подушки под спину подложу, чтоб удобней сидеть было. Так где тебя угораздило попасть в зимнюю реку?
– Знаешь, сынок, иногда диву даюсь, что с моей памятью сталось! Что было намедни, не помню, а то, что еще при жизни родителей происходило, стоит перед глазами как наяву. Фронтовые будни тоже не стираются из памяти. В первый день 1942 года выгрузились мы из эшелона под селом Богодаровка на Украине. Выдали нам паек, сто грамм наркомовских и скомандовали: «Вперед, славяне! Устроим фрицам новогодний подарок!» Верст двадцать пять – тридцать мы ломанули, где бегом, где ползком…
– В январе 1942-го? – удивился Валентин. – Я считал, что только под Ростовом и Москвой были контрнаступления, а в остальных местах только пятились наши фронты.
– Как видишь, были, но какой ценой? На трое суток нашего запала хватило. Выбили фрицев из окопов и блиндажей первой линии, погнали по степи, чтобы и они испытали, как жареный петух в задницу клюет, чтобы свой фатерлянд вспомнили, от дурных мыслей о восточных колониях избавились. Немало их осталось удобрять наши черноземы. Но и наших хлопцев загинуло немало. Снаряды, патроны расстреляли. А тылы за передком не поспевали, да и боезапас в то время еще дюже скудный был, харч солдатский тоже никудышний. Тяга – лошадиная, да на своих двоих. Далеко ли таким макаром прорвешься? Короче, выдохлось наступление. Стали в землю закапываться и мы, и они. Токо мы сами роем саперными лопатками, а им специальные строительные батальоны укрепления готовят, с блиндажами, траншеями, отхожими местами. Немцы умели беречь своих солдат. В общем, позиционная война пошла. Пужанем друг дружку пулеметно-минометным огнем и сидим, как кроты, в земле. Никто наступать не решается.
– Немцы, наверное, под Москву тогда силы с других фронтов перебрасывали?
– Так и было. Германские части под Москву снимали, а на их место румын ставили. Прибегли как-то до нас две женщины с той стороны фронта. Рассказали, что немцы из их деревни уехали и зашли румыны. Еще те вояки! В окопах не сидят. Шарят по домам и сараюшкам, мародерничают да баб лапают… «Не вояки! – смекнул наш политрук Руев. – Поучить бы гадов!»
Женщины обещали провести человек десять скрытно в свою деревню. Уверяли, что этих сил вполне хватит, чтобы справиться с незадачливыми оккупантами.
Я по распоряжению политрука собрал десять добровольцев, и мы отправились отбивать охоту румынам завоевывать русские земли. Пробрались в деревню. Понаблюдали трошки. Убедились, что женщины правду сказали: немцев нет, а румыны по хатам разбрелись. В одном из домов их командиры собрались, самогонку попивают, салом закусывают, девчат оглаживают. Ну, совсем обнаглели, даже охранения не выставили.
Политрук хлопцам указал, кому что делать, и мы приступили к выполнению задачи. Я дверь в этот гульбарий распахнул. Руев с револьвером – туда, я за ним с винтовкой наизготовку. По-румынски никто из нас не силен. Так старшой наш по-немецки выпалил: «Хенде хох!»