Страница 10 из 24
– И пусть. Оботрется салфеткой. Если надо будет, полотенце намочим.
– Сынок…
Но Валентин решительно отстранил мать и занял ее место подле отца. Подал ему ложку, приговаривая:
– Не ленись, Яков Васильевич. Будем считать это действо первым упражнением нашего комплекса твоей физической реабилитации. Согласен?
– Попробую, – нерешительно ответил отец. – Руки не слухаются давно.
Координация движений у него была явно нарушена. И, зачерпнув каши, он с трудом донес ложку до рта, опорожнил ее.
– Ну вот видишь, вполне справляешься с данной процедурой сам! – подзадорил сын. – Лиха беда начало!
Яков Васильевич еще несколько раз повторил манипуляции с ложкой. На губах и подбородке остались белые отметины от каши. Но он впервые после долгого перерыва ел самостоятельно и был удивлен и обрадован этим.
– Кажись, могу еще и сам… Дай, сынок, запить.
– Так и кружку бери с подноса сам.
Кружка с топленым молоком оказалась неподъемной для ослабевшей руки старика. Она кренилась, дрожала, но никак не отрывалась от подноса.
– Мам, дай нам еще одну кружку, – попросил Валентин.
– Валечек, не мучил бы ты отца, – взмолилась Оксана Семёновна. – Негожий он уже для этих дел. Сам же понимаешь, что негожий…
– Мама, дай нам пустую кружку!
– Зараз, сынок. Возьми…
Валентин перелил часть молока в пустую кружку и поставил ее на поднос. Предложил командирским голосом:
– Дерзай, казак!
Отец с трудом приподнял ее за ручку, с большим креном поднес к губам.
– Помогай второй рукой. Пей, как из махотки пил на сенокосе. Помнишь?
– Помню, – процедил отец, тяжело глотая жидкость. Капли молока расплескивались по губам, стекали в уголках рта. Но старик опорожнил кружку и плюхнул ее на поднос. – Хух, чижало!
– Еще добавить?
– Нет, будя. Зараз больше не осилю.
– Ну, передохни. Через часик еще можно подзаправиться главным человеческим топливом. С рождения до смерти на нем держимся. Тут вся таблица Менделеева собрана. Малыши на ноги встают, и ты встанешь. На-ка, утрись. – Валентин протянул отцу полотенце.
Яков Васильевич поелозил полотенцем по губам и подбородку, потер шею, лоб. Выдохнул облегченно:
– Ажнык упрел.
– Ешь – потей, работай – мерзни! – хохотнул Валентин, довольный результатом своего первого эксперимента. – А ты говорил «не спляшем». Еще как спляшем! Перекури пока, а мы с матушкой тоже малость подзаправимся. Давай, Оксана Семёновна, теперь позавтракаем, чай заработали кусок хлеба?
Сын сел рядом с матерью на длинную и широкую лавку, занимавшую почти треть пространства кухонной части дома. Похлопал рукой по вытертым до лоска от частого сидения некрашеным доскам:
– Это на ней же ты меня купала в оцинкованном корыте?
– Дак я и не помню, скоко ей лет. Может статса, что и на ней… А ты и корыто старое не забыл?
– Как забудешь? Я же во время половодий его вместо лодки использовал. Плавал в нашем саду и по Гусиному ерику вместе с Санькой Григорьевым и другими дружками. У нас целая корытная флотилия весною организовывалась. От бати налыгача перепало, когда кувыркнулся с этого плавсредства, чтобы не моржевал без спросу.
Из комнаты донесся хрипловатый, но довольно внятный голос Якова Васильевича:
– Не за купание поучил, а за то, что не побег домой, а стал сушиться у костра на берегу. Хорошо – только простудой отделался. Мог бы и легкие застудить, и почки… У меня в войну было свое вынужденное купание в студеной реке, а зараз все вылазит наружу. Напомни после завтрака, расскажу, а то память ничего долго не держит, мелькнут какие-то воспоминания – и пропадут. Дырявая башка стала.
– Обязательно напомню. Я давно собирался порасспросить тебя о войне подробнее. Да то у тебя, а потом и у меня времени на это не хватало. А сейчас спешить некуда. Погуторим по душам.
– Добро! – согласился старик.
– Растормошил ты батьку, погуторить ему захотелось, – с довольными нотками в голосе проговорила мать. – А то все молчком, молчком… Редко когда раскачаю его на разговор. Вижу – не спит, чего-то мозгует, достаю альбом, ему тулю. Вроде бы оживает. Повспоминаем трошки. Душа и отогреется… Пожил бы хоть до весны. Ночей не сплю возле него. Саму соседки и фелшарица несколько раз отпечаловали, почки отказывали, опухала страсть. А все-таки легче, когда в доме живой человек есть. Все не одна.
– Ох и вкусные у тебя катламы, мамуля! Ни у кого ничего подобного не ел. Твой фирменный рецепт?
– Какой там ришепт? Как моя мама эти пышки пекла, так и я. На кислом молоке, яичках, постном масле, тесто круче завожу. Вот и все.
– Так уж и все? Кабы так просто было, и дочки бы так же вкусно готовили. А то ведь не дюже так…
– Ну, не знаю. Каждый человек на свой лад все делает. Точь-в-точь никто не повторяет.
– Вот и я говорю, что на твой лад катламы самые вкусные получаются.
– Ну и на здоровье! Ты бы пухляковского винца покушал. Твое любимое. Влить трошки? Не знаю, как получилось в нынешнем году. Из-за болезни отца некогда было вино как следует доглядать. А оно не любит беспризорства. Чуть что не так, перекисает. Вроде не обуксилось? Совсем мало сделала. Угостись.
– За твое и папино здоровье, дай вам Бог еще многие благие лета!
– Дай-то Бог!
Валентин с удовольствием опорожнил желтый пластмассовый стаканчик и с аппетитом стал закусывать румяной жареной лепешкой, макая ее в крутую деревенскую сметану.
Самодельный деревянный стол, застеленный цветной клеенчатой скатеркой, эмалированные тарелки с зелеными ободками, графин из красного стекла, увитый виноградными гроздями, поточенная шашелем старинная посудная горка… Такая бесхитростная деревенская утварь, привычная с детства, простая крестьянская еда умиляли и согревали душу чувством погружения в родную стихию. Валентин, несмотря на тревожную ситуацию в доме, впервые за несколько месяцев ощутил состояние защищенности от агрессивной среды и какого-то внутреннего комфорта.
– Господи, как же хорошо дома! – произнес он, обнимая мать и склоняя голову на ее плечо. – Нигде нет такого опьяняющего покоя, как в родительском доме. Кажется, только сейчас по-настоящему начинаю понимать выражение «чувствовать себя в своей тарелке». Спасибо вам, мои родные!
– Не за что, сынок, – ответила Оксана Семёновна, – что же ты ничего не ешь? Все катламы остались на тарелке.
– Да что ты, мамуль? Вон как бурдюк набил. – Валентин провел рукой по животу. – Разве у тебя можно голодным остаться? Вы с батей всегда хлебосольством отличались. Спасибо за то, что вы такие славные у меня!
– Ну, скажешь, славные! Обыкновенные, как и все деревенские. Не ученые наукам. Живем, как исстари заведено. Отец-то, куда ни шло, четыре класса до революции окончил, а я совсем безграмотная…
– Да разве в грамоте дело, мамуля? Добрые вы, независтливые, радушные, покладистые. Друг с другом в мире живете и со всеми соседями. Ничего от жизни не просите, а сами последний кусок отдать готовы тому, кто нуждается. Я же помню, как ты нищих принимала, если кто-то милостыню просил. Не у калитки что-либо подавала, чтобы побыстрей отделаться, а в дом приглашала, кормила, расспрашивала о беде их. Сочувствовала. Это так редко сегодня встречается.
– Выдумщик ты наш! Насочинял себе. Ничем особым мы от других людей в станице не отличаемся. Живем как все.
– Ты хоть с одним человеком поругалась за свою жизнь?
– Может, и поругалась, не помню.
– И я не помню такого случая. А отец хоть раз приходил домой пьяным? Дебоширил? Матерился?
– Ты же знаешь, не пил он никогда. Только пивка трошки. И то по праздникам. И не матился никто из нас – грешно это. Дебошей тоже в доме не бывало. А вот под горячую руку отцу лучше было не попадать… Про налыгач помнишь, поди?
– Раза три перепадало. Но за дело.
– Вот и я не дратовала его, штоб не закипал.
– А ты говоришь, как все… все-таки по своим законам жили?
– По Божеским и человеческим. Как родители научили.