Страница 9 из 24
– Мам, ты не очень там… Я бы кислого молока с хлебом поел, и достаточно на ночь.
– Ой, сыночек, дак я насчет кислого молока не расстаралась. Совсем из ума выжила, забыла, как ты его любишь. Завтра попрошу, чтоб больше приносили. Литра два. А то нам с дедом совсем мало надо.
– Прости, мама, я тоже забыл, что Квитку продали. По старой памяти сморозил… Попью чайку с хлебом и абрикосовым вареньем.
– Узвар из сушки есть, пирожки с курагой. Зараз достану из погреба и жерделовое варенье.
– Да я сам, мамуля. Только ключ от погребицы дай.
– Мы ж не замыкаем никогда. Замок только наброшенный. А выключатель справа на дверной коробке.
– Помню.
Через несколько минут Валентин привычно расположился на широкой лавке возле обеденного стола и с аппетитом поглощал испеченные матерью пирожки, ел янтарное абрикосовое варенье и запивал душистым компотом из сушеных яблок, груш и вишен. Коротко сообщал столичные и домашние новости, без волнительных подробностей.
Оксана Семёновна сидела на табуретке возле не остывшей еще печки, благостно опустив натруженные руки на колени, и завороженно любовалась сыном, слушая и не очень-то вникая в его отрывочную информацию. Ее смуглое, немного опухшее лицо с карими глазами, от которых солнечными лучами разбегались улыбчивые морщинки, было умиротворенным и светилось нескрываемым материнским счастьем.
– Папа, ты не спишь? Слышишь меня? – Валентин наклонился над отцом и взял его изможденную руку, перевитую синими жилами вен, в свою ладонь, покачал ее из стороны в сторону. – Я Валентин, твой младший сын.
Он увидел, как дрогнули веки глубоко запавших глаз и по бледно-серому лицу пробежала виновато-радостная гримаса. Непослушные веки, как заржавевшие железные створки, с трудом разошлись, и на сына из подслеповатых, окантованных краснотой глаз устремился ощупывающий взгляд.
Сначала шевельнулся острый кадык на шее, потом напряглись бесформенные синюшные губы и из них вырвался сиплый полушепот:
– Ты приехал, сынок?
Отец попытался сжать руку сына, но только едва заметно качнул ее, на большее сил не хватило. Его глаза подернулись маслянистой пленкой подступивших слез:
– Слава Богу, встретились! А я уже не надеялся увидеть тебя.
Валентин приник щекой к многодневной колкой щетине на лице отца, бережно обнял его за плечи. Чтобы скрыть волнение, проговорил излишне бодрым голосом:
– Здорово, батя, здорово! Да разве мог я не приехать, когда такую тревожную телеграмму про твою болезнь получил?
– Всяко бывает. Мы с матерью дюже переживали, что ты мог погибнуть под бомбежками в том горемычном совете.
– Обошлось без бомбежек, отец. Из бронетранспортеров и танков постреляли, это было. Но, как видишь, живой и невредимый.
– Ну и славно. Подыми меня трошки выше, а то плохо вижу тебя. В тумане все… Так лучше. А чего же ты не в форме?
– Да я же в отпуске. Форма на службе надоела.
– А мы бы с матерью погордились. – Яков Васильевич попытался улыбнуться, но мышцы лица плохо подчинялись ему, и улыбки не получилось. – Три сына полковника… это не только для нашей семьи, но и для станицы почетно!
Отец постепенно приходил в себя после ночного болезненного забытья. Недаром говорится, что сон – это временная смерть. Слова старика становились осмысленней, а речь – более связной, голос крепчал. И хотя это был еще не прежний голос главы семьи, твердый, наставительный, который привыкли слышать дети, но и на голос умирающего он не походил. И сын с радостью подметил это:
– Батя, а ты не так плох, как я себе представил. Мы с тобой еще споем и спляшем…
– Шуткуешь, сынок? Отплясал я свое. Не сдюжаю хворобу. Кровь не греет совсем.
– Ты со своими выводами не спеши. Чтобы кровь грела, ее горячить нужно. Двигаться. Питаться нормально… А ты? Ничего не ешь. Лежишь сутки напролет, не поднимаясь. А хочешь, чтобы кровь циркулировала по организму.
Валентин выговаривал отцу с улыбкой, чтобы невзначай не обидеть больного, но в то же время – твердым командирским голосом, будто ставил задачу своему подчиненному:
– Начнем с тобой делать массаж и зарядку каждый день, через неделю запросишься по двору прогуляться.
– Нет силы, чтобы подняться, – оправдывался отец. – Ноги не слушаются, живот отказывает. Раньше хуч до уборной доходил, а теперь и на ведро – только с помощью матери, да и то… стыдно говорить…
Яков Васильевич замолк, с трудом сдерживая волнение. Перемолол желваками прихлынувшую досаду и продолжил жаловаться, снизив голос:
– Теперь, сынок, не всегда и на ведро получается… Иной раз и не донесу… Матери забот прибавляю. Как с грудным дитем нянькается – подмывает да пеленки меняет. Нету сил моих совсем. Так-то вот старость проявляется – опять в детство впадаем. Да только некому нас обихаживать, мать сама на ладан дышит, а вы далеко разлетелись из родного гнезда. Разве что похороны соберут вместе? Видать, скоро уж в последний путь отправляться.
– Туда все отправимся когда-то, – проговорил Валентин, – но спешить не надо. Не ты ли рассказывал про цыганку, что нагадала тебе жить до девяноста пяти лет и умереть весной? Мам, ты помнишь?
Из-за занавески выглянула Оксана Семёновна, хлопотавшая на кухне:
– Чиво ты спросил, сынок?
– Ты помнишь предсказание цыганки отцу? Сколько она лет жизни ему напророчила?
– Кажись, девяносто пять…
– Вот! Девяносто пять! Я же помню. А ты, батя, говоришь, что скоро собираться в мир иной… Нет, мы еще повоюем с безносой дамой. Мы еще встанем на ноги и выпроводим ее за порог… Сегодня встанем! – уверенно заявил Валентин.
Сын намеренно играл роль оптимиста, чтобы не показывать свою жалость к старческой немощи, не подписываться под уже вынесенным Яковом Васильевичем самому себе приговором. Семейное предание о цыганке было маленькой соломинкой надежды из народной пословицы про утопающего, который и за соломинку хватается. Валентину очень хотелось, чтобы отец ухватился за былое предсказание, часть из которого про войну и плен уже сбылась, и захотел бороться за свою жизнь. Ведь без веры и желания самого человека одолеть болезнь любые лекарства и усилия врачей принесут мало пользы.
Глядя на беспомощного отца, Валентин вспомнил свое дошкольное детство, когда он завидовал взрослой жизни родителей и старших братьев. Ему казалось, что они свободно делают все, что хотят, а он опутан по рукам и ногам всяческими запретами – туда нельзя, сюда нельзя, ничего без разрешения взрослых нельзя… Как он мечтал, ворочаясь в постели, заснуть ребенком, а проснуться взрослым, самостоятельным человеком. Мечтал не торопясь идти под ручку с самой красивой станичной девушкой по Рыбацкой улице в клуб на танцы или в кино, небрежно кивая старикам и старухам, сидящим на лавочках и внимательно разглядывающим парочку влюбленных. Наивные детские мечты, но кого они не посещают? Много лет спустя появилось другое горячее желание – задержать стремительный бег времени, чтобы отодвинуть родительскую старость на более поздний срок. Да время не песочные часы, его не повернешь обратно. Главное, наверное, даже не в желании продлить жизнь родителям, а в том, когда оно появляется, есть ли еще шанс чем-то облегчить старость самых близких людей.
– Мужчины, – подала голос Оксана Семёновна, – завтрак готов. Сыночка, мой руки и садись за стол, а я зараз покормлю отца и сяду тоже.
– Мам, давай вместе батю покормим.
– Дак я уже привычная, а ты с больными стариками не нянькался. Садись, садись. Завтрак – на столе. Зачем же ему остывать? Я кашки отцу сварила на молочке…
Она села на край кровати и стала неторопливо кормить Якова Васильевича манной кашей, давая запивать топленым молоком.
– Ты зачем его из ложки кормишь? – удивился Валентин. – Он же так вскоре вообще руки не сможет поднять. Давай-ка поднос. Ставь миску с кашей. Ложку бате в руку дай, и пусть упражняется…
– Валечек! – опешила мать. – Дак он же перемажется кашей пуще малого дитя.