Бросок Венеры

Метон рассказывал нам о пересечённых им горах, реках, перейдённых вброд, галльских деревнях с их особым видом и запахом, о гениальности Цезаря, которая проявлялась в интригах с вождями местных племёна и подавлении их восстаний. (Лично мне большая часть поступков проконсула представлялась либо зверской жестокостью, либо бесчестным обманом – но я счёл за лучшее промолчать об этом). Он подтвердил, что галлы и в самом деле очень велики ростом, некоторые – настоящие гиганты. «Нас они считают мелким народом, и смеются нам в лицо, - сказал Метон. – Но смеются они очень недолго».

Больше всего он интересовался вестями из Рима. Мы с Эконом пересказали ему все последние слухи, которые только смогли припомнить, включая и всю суету вокруг «египетского вопроса».

-Помпей и твой ненаглядный командир, похоже, наварились на этом деле больше всех, - заметил Экон. – Они на пару выманили у царя Птолемея немало серебра за то, чтобы обеспечить признание Сенатом его прав на египетский трон. Один только Красс остался не у дел.

-Но что Крассу может быть нужно от Египта? – спросил Метон, у которого, помимо верности Цезарю, были и личные причины не любить Красса. – Он и так достаточно богат.

-Красс никогда не будет достаточно богат по меркам Красса, - ответил я.

-Если он не хочет отстать от коллег по триумвирату, - сказал Метон, рассеянно поглаживая рукоять своего меча, - то ему придётся тоже получить от Сената военное командование и одержать какие-никакие победы, чтобы произвести впечатление на народ. Голоса можно купить и серебром, а вот величие – только славой.

Интересно, подумал я, чьи это в действительности слова: самого Метона – или Цезаря, чьи финансы таяли с такой же скоростью, с какой рос список его завоеваний?

-Но Помпей покорил Восток, а сейчас Цезарь покоряет Галлию, - заметил Экон. – Что же остаётся на долю Красса?

-Ему просто придётся взглянуть несколько дальше от Рима, - ответил Метон.

-Как я понимаю, ты говоришь о Египте, - сказал я, пытаясь увязать услышанное с тем, что мне рассказал Дион. Будучи близок к Цезарю и его штабу, Метон уже знал об убийствах александрийских посланников, но пока ещё не осознал весь масштаб этого скандала. Он казался потрясённым до глубины души, и я задумался, как он, привычный к сражениям, может быть так взволнован обычным убийством. Эта мысль смутила меня – я почувствовал, как мы с Метоном отдаляемся друг от друга. Когда я рассказывал о всех обстоятельствах прихода Диона в мой дом – философа под видом женщины и галлуса под видом мужчины – Метон хохотал. Подбодренный этим смехом, я выкладывал всё новые и новые детали, а он смеялся всё громче. И тут небритый подбородок и пятна крови на тунике куда-то исчезли. Я уже не вспоминал о жутковатых рассказах и солдатских словечках. Я снова видел перед собой смеющегося мальчика. Я, наконец, нашёл то, ради чего приехал.

Вышло так, что мы с Эконом отсутствовали в Риме почти месяц, и не возвращались до самых февральских ид. Сперва нас задержала метель. Потом я простудился до грудного кашля. Как только я почувствовал себя достаточно здоровым, чтобы отправиться в путь – тот же недуг сразил Бельбона. Кто-то, возможно, посмеялся бы над римлянином, отсрочившим поездку из-за болезни раба, но мне совершенно не улыбалось ехать по просёлочным дорогам с больным телохранителем. В любом случае, это был хороший повод провести побольше времени с Метоном.

На обратном пути судьба распорядилась так, чтобы мы снова пересекли Адриатику в той же лодке и с тем же отважным лодочником. Теперь уже Экон нисколько не возражал, чтобы перед плаванием я посетил храм Фортуны. К счастью для нас, небо было ясным, а море – спокойным.

Вернувшись в Рим, я застал Бетесду в куда лучшем расположении духа, чем при нашем отъезде. В ночь после возвращения она проявила ко мне столько внимания, что у более слабого человека, возможно, сердце бы не выдержало. Казалось, давно прошло то время, когда месячная разлука могла вызвать такой пыл – но в ту ночь с Бетесдой я чувствовал себя скорее двадцатичетырёхлетним парнем, чем бородатым дедушкой пятидесяти четырёх лет от роду. Несмотря на боли от многодневной скачки, наутро я был в превосходном настроении.

За завтраком, состоявшим из египетской овсяной лепёшки и просяной каши с изюмом, Бетесда попотчевала меня свежими сплетнями. Я, потягивая сладкое подогретое вино, вполуха слушал рассказ о том, как скупой сенатор из дома напротив наконец-то поменял кровлю, а группа эфиопских проституток прочно обосновалась в доме богатого вдовца выше по улице. Но тут она заговорила о делах, которые творились поближе к Форуму, и я стал слушать более внимательно.

Бетесда явно была неравнодушна к нашему красивому молодому соседу – тому самому Марку Целию, с которым я столкнулся в ночь накануне отъезда. По её словам, он только что закончил вести в суде нашумевшее дело.

-Я сама спускалась вниз, чтобы послушать, - сказала она.

-В самом деле? Кого – защитника или обвинителя?

-Обоих, конечно. А почему бы нет? – Бетесда подобралась. – Живя с тобой, я не так уж мало узнала о суде и о законах.

-Да, а ещё Марк Целий так хорош, когда произносит речь, его глаза сверкают, выпирают вены на лбу и шее…

Казалось, Бетесда собиралась достойно ответить мне, но передумала и уставила на меня серьёзный взгляд.

-Он обвинял, - сказала она, наконец.

-Кого?

-Какого-то Бестию.

-Луция Кальпурния Бестию?

Она кивнула.

-Ты, наверное, что-то путаешь, - сказал я, мой рот был набит кашей.

-Вряд ли, - на лице Бетесды было написано отчуждение.

-Но прошлой осенью Целий поддерживал старого Бестию на преторских выборах. Они политические союзники!

-Уже нет.

Это походило на правду, учитывая слухи о непостоянстве Целия как в любви, так и в политике. Даже если он публично поддерживал какого-то кандидата или какое-то дело, это не давало причин судить о его подлинных намерениях.

-В чём он обвинял Бестию?

-В подкупе избирателей.

-Ха! Осенью он ведёт избирательную кампанию Бестии, а зимой заявляет о нарушениях в ходе этой кампании. Вот она, римская политика! – я покачал головой. – А кто был защитником?

-Твой старый друг – Цицерон.

-В самом деле?

Теперь вся эта история представала в неожиданном свете. Марк Целий вошёл в политическую жизнь как ученик Цицерона и его человек. Во время суматохи вокруг заговора Катилины пути Целия и его наставника разошлись – или же Целий только создал такую видимость, чтобы стать соглядатаем Цицерона во враждебном лагере. На всём протяжении той нашумевшей истории так и оставалось тайной, кому на самом деле верен Целий – во всяком случае, для меня. Позднее Целий год отсутствовал в Риме, исправляя должностные обязанности в Африке. По его возвращении, казалось, он порвал со своим наставником, состязаясь с Цицероном в суде и, по сути, взяв над ним верх. Позднее, когда Сенат осудил Цицерона на изгнание, а его противники утроили уличные беспорядки и сожгли его прекрасный дом на Палатине – именно мой сосед Марк Целий постучался ко мне в дверь с просьбой дать ему поглядеть на пожар с моего балкона! Когда отблески пламени скользили по его красивому лицу, было совершенно невозможно понять, потрясён он, или восхищён – а может, и то, и другое сразу.

После напряжённой борьбы Сенат вернул Цицерона в Рим. Сейчас он отстраивал заново свой палатинский дом. И, если верить Бетесде – боролся в суде со своим бывшим учеником Марком Целием.

-Ну же, не томи меня, - сказал я. – Чем кончилось дело?

-Цицерон победил, - ответила Бетесда. – Бестия был оправдан. Однако Целий заявляет, что судьи были подкуплены, и клянётся снова привлечь Бестию к суду.

Я рассмеялся.

-Да уж, в упорстве ему не откажешь! Думаю, раз он однажды победил Цицерона в суде, то теперь просто не может допустить, чтобы старый учитель снова одолел его. Разве единственной речи Целия не было достаточно, чтобы смешать Бестию с грязью?

-Нет, в этом смысле его речь была выше всяких похвал.