Дом Весталок

- Так, так. Кажется, я начинаю понимать.

- Вижу, что понимаешь. Ты был тогда в Риме?

- Да.

- Тогда ты знаешь, что тут началось, когда Сулла пришёл к власти и заставил Сенат провозгласить его диктатором. Проскрипции…

- Списки на Форуме. Я помню.

- Того, кто попадал в эти списки, уже ничто не могло спасти. Любой, даже раб, мог принести Сулле его голову и получить награду. Головы выставляли перед курией.

- И много же их было, этих голов.

- Фурий попал в эти списки. Его схватили, отрубили голову и выставили её перед курией вместе с остальными.

- Так вот, значит, почему Корнелия так уверена, что Фурий мёртв.

- Именно. Она видела его голову. Насаженную на пику.

- А дом, стало быть, достался Титу и Корнелии?

- Дом был конфискован и назначен к продаже с публичный торгов; Тит и Корнелия купили его.

- Ну, публичные торги были не такие уж и публичные. Бывало же, что люди из ближайшего окружения Суллы раньше остальной публики получали возможность выбрать из конфискованного имущества то, что им по вкусу. Друзья там, родственники…

Луция передёрнуло.

- Мне неприятно это говорить, но ты прав. Тит и Корнелия тут же обратились к Сулле насчёт дома. Дом давно приглянулся Корнелии, и раз уж он всё равно пошёл на продажу, какой смысл было упускать возможность купить его, да ещё по сходной цене? – Луций понизил голос. – Ходили слухи, что никто не стал торговаться с ними; и что дом достался им за тысячу сестерциев!

- Как за средней руки египетский ковёр. – Я кивнул. – Это даже не по сходной цене - это по бросовой.

- Корнелия слишком жадна; что есть, то есть, - вздохнул Луций. - Но разве она одна такая? Алчность - бич нашего времени.

- Но далеко не единственный. Скажи, Луций, а этот Фурий что, и вправду был врагом Республики? Он и в самом деле был так опасен, что с ним пришлось разделаться?

- Что ты этим хочешь сказать? – насторожился Луций.

- Так ведь не секрет, что не один и не двое попали в эти списки и лишились голов лишь потому, что на своё несчастье были богаты. И кое-кому приглянулось кое-что из того, что у них было.

Лицо Луция окаменело.

- Гордиан, я уже рассказал тебе много такого, чего мне, как другу Корнелии, не следовало рассказывать. Какие ты сделал выводы, я не знаю и знать не хочу; прошу только нигде этого не повторять. Думаю, нам лучше оставить этот разговор.

Оставить так оставить. Луций хороший, добрый человек, и он мой друг; но он патриций, и узы, связывающие его с Корнелией и такими, как она, прочнее железа, ибо они из золота.

Всю дорогу домой я размышлял, что же могло стать причиной смерти Тита и так запугать его жену. Разговор с соседом начисто вылетел у меня из головы; я вспомнил о нём, лишь когда увидел знакомое лицо над садовой стеной и услыхал знакомый голос.

- Сыщик! Ты обещал, что поможешь мне, когда вернёшься. Входи же! – Голова исчезла, и маленькая деревянная калитка в стене отворилась внутрь. Я шагнул и очутился в окружённом колоннадой саду. Ноздри мои наполнил запах горящих листьев; дряхлый раб сгребал их со всего сада в кучи вокруг жаровни.

Ветеран улыбнулся мне. Казалось, улыбка давалась ему с трудом. Теперь, стоя совсем близко, я разглядел, что несмотря на лысую макушку и седые брови, он не так уже и стар – пожалуй, ненамного старше меня. Под глазами темнели круги, как у человека, которому давно не удавалось как следует выспаться. Хромая, он подтащил мне стул и жестом предложил сесть.

- Скажи мне, сосед, где ты родился, в деревне? – голос у него был надтреснутый, словно дружеская беседа давалась ему с таким же трудом, как и приветливая улыбка.

- Нет; здесь, в Риме.

- Я спросил потому, что ты так смотрел на горящие листья. Сам я родом из Арпина[26]. Осенью у нас всегда сжигают опавшие листья. Вы, горожане, опасаетесь пожаров, и разводите огонь только для того, чтобы готовить еду; но я по привычке жгу листья. Это опасно, но я осторожен. Их запах напоминает мне детство. Как и этот сад.

Я посмотрел на деревья, чернеющие на фоне успевшего затянуться облаками неба. Тисы и кипарисы сохраняли свой вечнозелёный убор; лиственные же деревья стояли голые. Было там одно невысокое, чуть повыше куста, дерево с тонким искривленным стволом; оно росло в самом углу, и земля вокруг него была устлана ковром из жёлтых листьев. Пока мы разговаривали, всё тот же дряхлый раб принялся медленно сгребать их.

- Давно ты здесь живёшь? – спросил я.

- Три года. Продал землю, которую дал мне Сулла, и на вырученные деньги купил этот дом. Война ещё не кончилась, но я уже не мог сражаться. Две раны – в ногу и в руку. Ни ходить толком, ни меча держать. Плечо до сих пор ноет, особенно когда наступают холода. Как сейчас. Хуже времени, чем это, не придумаешь. – Он болезненно скривился – то ли от болей в плече, то при мысли о призраках.

- Когда тебе начали являться лемуры? – раз уж он всё равно не отцепится, с таким же успехом я могу брать быка за рога.

- Сразу же, как только я поселился здесь.

- Так может, они и раньше были тут.

Солдат покачал головой.

- Нет, - сказал он с самым серьёзным видом, - они явились за мной.

Он нагнулся с видимым усилием и подобрал несколько листьев. Шагнул, волоча ногу, к жаровне и бросил на крошечные огоньки.

- Понемногу, по чуть-чуть. Надо быть очень осторожным с огнём, особенно в саду. И потом, так их хватит на дольше. Немножко сегодня, немножко завтра. Запах горящих листьев – совсем как в детстве.

- Откуда ты знаешь, что они явились следом за тобой? Лемуры?

- Знаю, потому что я узнал их.

- Ты знаешь, кто они? Ты знал их?

- Нет. – Он не отрывал взгляда от крошечных язычков пламени. - Я видел их лишь однажды – перед тем, как убить. Я помню того этруска, которому выпустил кишки; он смотрел на меня, хватая ртом воздух. Помню часовых, которых мы застали врасплох, возле Капуи это было. Глупцы напились вина и захмелели; когда мы вспороли им животы, винный дух ударил мне в лицо вперемешку с вонью. Ещё помню одного парня, почти мальчишку, которого убил в битве; такого худенького и с такой тонкой шеей, что мой меч перерубил её, и голова его отлетела, как мяч; один из моих товарищей поймал её и швырнул мне. Она упала у моих ног; глаза были ещё открыты. Клянусь, мальчишка был ещё жив и понимал, что с ним творится!

Он снова нагнулся, застонав от боли, схватил целую пригоршню листьев и бросил в огонь.

- Пламя очищает. Запах горящих листьев – и я снова чувствую себя ребёнком. Счастливым, беззаботным.

Он надолго замолчал, глядя на огонь.

- Они всегда приходят вместе с осенью, лемуры. Приходят, чтобы мстить. Убить меня они не в силах; они пытались сделать это, когда были живы, но смогли лишь сделать меня калекой. Я убил их, я победил их в бою; теперь они мертвы, а я жив, и в отместку они пытаются лишить меня разума. Они насылают на меня безумие, стаскивают меня в яму. Они вопят и пляшут на моей голове; они вспарывают себе животы и заваливают меня своими внутренностями так, что я не могу дышать; они разрывают себя в клочья и заливают меня кровью. Пока мне ещё удаётся выбраться. Но с каждым годом сил у меня всё меньше. Однажды я не смогу выбраться, и это будет конец.

Он опустил голову, закрыл лицо ладонями.

- Теперь уходи. Мне стыдно, что ты видишь меня таким. А в следующий раз будет ещё хуже. Но ты ведь придёшь в следующий раз? Я пришлю за тобой раба. Приходи, и ты их увидишь. О тебе говорят, что ты человек смышленый; может, тебе удастся договориться даже с мертвецами.

Он опустил руки, и я поразился, как изменилось за эти считанные мгновения его лицо. Глаза налились кровью, щёки ввалились, губы дрожали.

- Поклянись, что придёшь, Сыщик. Хотя бы для того, чтобы видеть, как погибнет старый солдат.

- Я не стану давать клятвы.

- Тогда просто обещай мне, как мужчина мужчине, не призывая в свидетели богов. Умоляю тебя.

- Хорошо, - ответил я со вздохом, мысленно спрашивая себя, считается ли обещание, данное сумасшедшему.