Страница 2 из 9
Подойдя ближе и наклонившись, тот, кого называли Прохором внимательно вгляделся в ее лицо, взял за подбородок.
— Да ты… не жидовка часом ли? — спросил он, сверля ее своими светло-карими глазами.
— Если и так, то что?! Вам-то с этого что? — сверкнув глазами ответила Анна.
Гнев придал ее сил. Какое им дело до того, кто она? А если бы она была русской, они отпустили бы ее с миром? Что плохого казакам сделали евреи?
Ответом послужила звонкая пощечина от Прохора. Дотронувшись до покрасневшей щеки, Анна бесстрашно подняла на него свои большие красивые глаза:
— Мерзавцы, царевы прихвостни, садисты в лампасах!
— Ах ты ж морда жидовская, сукина дочь! — он попытался вновь ударить ее, уже кулаком, но черноглазый казак отпихнул его:
— Пошел вон, Прошка! Не тронь ее, будя. Уйди с глаз, сказал!
Затем, вынув из-за пояса нож, разрезал жесткие веревки, до боли стягивающие ее запястья и будто бы извиняясь, успокаивающе погладил по руке:
— Спокойся. Он парень добрый, хучь и осерчал зараз.
— Не думаю, что он добр. А вот Вы… — Анна невольно улыбнулась.
Ей хотелось верить, что насилия не случится, что этот красивый казак защитит ее, как только что защитил от удара своего товарища.
— Я — командир дивизии, Григорий Мелехов, — представился он.
— А я — Анна Погудко, — опустила глаза Анна.
Она не знала что еще сказать. Не знала, что ее ждет:
— Что со мной будет? Вы расстреляете меня, как и всех остальных? Не терзайте меня, скажите как есть, — ее голос дрогнул, отчаяние произраставшее из неизвестности о грядущей судьбе вновь накрыло ее, липкий страх сковал бешено бьющееся сердце.
— Не расстреляют тебя, небось. — Подняв глаза, Анна увидела и третьего казака, который все это время хранил молчание, хотя она чувствовала на себе его пристальный взгляд. — Искупишь свою вину.
— Как это? — удивленно спросила она.
Что он имел в виду? Каким образом она должна искупить свою вину? Ей стало не по себе от взгляда его серых глаз. Уголки его губ на безусом гладком лице тронула легкая усмешка.
— Это Аникей Антипов с нашего хутора, — представил казака Григорий.
Но какое ей дело до того, кто он? Анну вовсе не интересовало ни его имя, ни откуда он и где живет. Ей нужно было знать лишь одно — какую участь ей уготовили.
— Прошу Вас… Григорий, — Анна умоляюще посмотрела на него. — Скажите мне, что меня ждет, если не смерть? Уж лучше я приму смерть, как и мои товарищи! — По ее лицу ручьем полились соленые слезы, она была не в силах их остановить.
— Видно, смерть не для тебя, Аннушка, — грустно улыбнулся Григорий. — Поедешь к нам на хутор.
— На хутор? — непонимающе переспросила Анна, но тут же безотчетно вцепилась в руку Григория, с надеждой глядя на него, — с Вами?
— Не, не со мной, — ответил он, ободряюще сжав ее пальцы в своей теплой ладони, — с Аникушкой.
— О Господи! — невольно вырвалось у нее. — Но… зачем? Я не понимаю. Я должна буду работать там?
Анна не страшилась работы, ведь в прошлом она по многу часов работала на фабрике, для того, чтобы прокормить семью. Но если уж ехать на хутор, то хотя бы с тем, кто по-доброму отнесся к ней — с Григорием, а не с этим казаком, глядящим на нее со странной усмешкой.
— Что велим, то и будешь делать, — ответил Аникей. — Я зараз твой хозяин.
— Хозяин? Но… сколько я должна буду отрабатывать? — Анна чувствовала, как к горлу вновь подступает ком и опутывает своими сетями все тот же липкий страх.
Не лучше ли было найти свой последний приют в братской могиле?
— Тю! Завсегда нашей будешь, покамест не помрешь, свою вину не искупишь. — Аникей сузил свои серые глаза.
— Что? — глаза Анны расширились от ужаса. — Вы, верно, шутите, Аникей?
— До шуток я охоч, а зараз правду гутарю. И я тебе не Аникей, а Аникей Андрианович — хозяин твой. — Он смотрел на нее серьезным немигающим взглядом, в глубине его глаз таилось нечто, заставившее ее покраснеть и до боли сжать кулаки.
— Но ведь это же настоящее рабство! — возмущенно воскликнула Анна. — Как вы можете так поступать в наше время? На дворе двадцатый век!
— Нехай себе двадцатый век, — рассмеялся Аникей. — Нам оно все одно. Али расстрелять тебя, как твоих краснозадых?
— Расстрелять жидовскую курву! — неожиданно в сарай ввалился третий казак — Прохор, с початой бутылкой самогона.
— Иде достал нонче? — усмехнулся Григорий. — Не тронь Анну. Ей и так зараз худо, — бросив на Анну сочувственный взгляд, он вновь взял ее руку в свою ладонь.
Но она резко выдернула ее из шершавых потных пальцев Григория. Анна поняла, что если ей и удалось выжить, то жизнь ее, вполне вероятно, может оказаться страшнее, чем смерть. Она боролась за свободу, а теперь сама окажется в пожизненном заточении, без надежды когда-нибудь освободиться. У нее не было никого, кроме матери и младшей сестры-подростка. Они ничего не смогут сделать, не сумеют вырвать ее из лап этого Аникея, не заберут с казачьего хутора. Сестре, видно, самой придется зарабатывать на жизнь, ведь мать последнее время тяжело болела.
Анна была уверена, что Григорий не причинил бы ей вреда, но чего ожидать от Аникея она не знала. Не лучше ли умереть, пока не изувечили ее тело, не искалечили душу? Покинуть этот мир, и не думать более ни о чем, не терзать сердце разъедающими своей горечью мыслями. Быть может, там она встретится со своим Ильей? Хотя, в существовании загробного мира Анна тоже весьма сомневалась. Скорее всего, там есть лишь тишина, пустота и… успокоение.
— Расстреляйте меня. — Спокойно произнесла она. — Я приму смерть и упокоюсь возле своих павших товарищей.
— Нет, Аннушка. — Григорий крепко прижал ее руку к своей груди, на его лице мелькнуло восхищение. — Не время тебе помирать.
— Но я не хочу быть рабыней. Не приговаривайте меня к этому. Это немыслимо, это просто невозможно! Я выбираю смерть. — Решительно ответила Анна.
— А тебе выбора не давали, сучья дочь! — обдал ее запахом перегара подошедший к ней Прохор. — Будешь делать, чего велят, жидовское племя!
— Не Вы ли только что призывали казнить меня? У Вас настолько короткая память? — горько усмехнулась Анна.
— Хватит! — нахмурился Григорий. — Как сказал, так и будет.
— Нет, никогда! — в отчаянии собрав последние силы, Анна попыталась встать с земляного пола, сама до конца не осознавая что именно она хочет сделать.
Ведь сбежать от своих врагов не представлялось решительно никакой возможности. С трудом поднявшись на ноги, она пошатнулась и почувствовала, что снова оседает на землю. Упасть ей не дал Аникей, он подхватил ее за талию и осторожно опустил вниз:
— Башку не расшиби, дуреха. Ты мне живая надобна.
— Прошу Вас… пожалуйста… — слабеющим голосом проговорила Анна.
— Тихо, ягодка. К нам поедем, там очунеешься, а уж опосля… — на розовых губах Аникея вновь заиграла странная ухмылка, но она ее уже не увидела, бессильно прикрыв глаза.
Ее худенькие детские пальчики касаются пушистого облака белоснежного ковыля, гладят, ощущая его тепло и мягкость на тонкой загорелой коже. С Дона дует легкий игривый ветерок, принося облегчение от летнего зноя, но ей вовсе не дурно под палящим июньским солнцем. Ложась в мягкий ковыль, она радостно подставляет солнцу лицо, жмурится, вдыхая кружащий голову аромат степного разнотравья, пытается поймать пролетающую над головой пестрокрылую бабочку, но не успевает. Бабочка улетает.
Она желает лежать так всегда. Лежать в белом ковыле и любоваться бездонной синевой высокого неба. И чтобы всегда светило солнце и цвели яркие цветы. А еще ей очень хочется искупаться в Дону. Хочется оттого сильнее, что это не представляется возможным, что ей нельзя этого сделать. Никак нельзя.