Красавица и босс мафии

— Витторио? — Это единственное, что я могу сказать, но этого достаточно, чтобы она поняла, что я имею в виду.

— Он наш Дон. — Когда она понимает, что это ничего мне не говорит, она добавляет. — Наш высший авторитет, Габриэлла. Дон Витторио - босс Ла Санты.

Я тяжело сглатываю, затем поворачиваюсь к клавиатуре и набираю текст.

— Ты хочешь сказать, что моя жизнь принадлежит боссу итальянской мафии?

Рафаэла читает мой вопрос, и чувство, которое появляется в ее глазах, мне не чуждо, но впервые с тех пор, как мы познакомились, я вижу в глазах подруги, когда я являюсь объектом ее взгляда, жалость.

— Я уже говорю тебе, Габриэлла, — набирает она и смотрит на меня, но я не отрываюсь от экрана, чтобы взглянуть ей в лицо, с тревогой ожидая следующих слов, которые появятся. Рафа выдыхает задолго до окончания. — Твоя жизнь принадлежит самому жестокому и могущественному боссу мафии, когда-либо рожденному в Италии.

ГЛАВА 21

ГАБРИЭЛЛА МАТОС

Стоящая передо мной чашка чая безвредна, но заставляет мое сердце биться в груди. Добиться от поваров разрешения использовать их ингредиенты и плиту для приготовления этого блюда было непростой задачей, которую мне удалось решить только благодаря доброте Софии.

Рафаэла, не стеснявшаяся в выражениях во время разговора с Тициано несколько дней назад, не повлияла на беспристрастность ее матери по отношению ко мне, хотя разговор, который я завела с Рафой в конце того дня, возможно, повлиял на мое отношение к повару. Ведь какая мать позволит, чтобы ее дочь насильно выдали замуж?

Я встряхиваю головой, чтобы избавиться от вопросов, когда другие темы, обсуждавшиеся в тот ранний вечер, выстраиваются в ряд после моего вопроса о Софии, требуя своей очереди на размышление, поскольку я решала их наилучшим из известных мне способов – игнором.

Я решила, что все, что способно меня разрушить, будет заперто в черном ящике моего сознания. Страхи? Черный ящик. Беспокойство? Черный ящик. Тоска? Черный ящик. Чувство вины? Ах, определенно черный ящик.

Возможно, более подходящим названием было бы "ящик Пандоры", но я пришла к выводу, что это единственный способ остаться в здравом уме. При нынешнем положении вещей безумие находится всего в одной мысли. Это эгоистичное решение, абсолютно и полностью эгоистичное, но это еще один факт, который я похороню в этом черном ящике.

— Что это? — Спрашивает Луиджия, входя на кухню и видя, что я стою у стойки напротив входа, оберегая полную чашку так, будто от этого зависит моя жизнь.

— Чай, — отвечаю я по-итальянски, и экономка закатывает глаза от очевидности моего ответа. — Для синьоры Анны, — объясняю я, и теперь Луиджия закатывает глаза и проходит мимо меня. Я иду за ней.

— Все ингредиенты взяты с кухни. — Я начинаю защиту, которую готовила и репетировала, чтобы говорить безупречно. — И все повара видели, как я его готовила. Я клянусь, что это безопасно, синьора Луиджия. — Она поворачивается ко мне, и я останавливаюсь. — Моя сестра... — начинаю я, но боль от одной мысли о Ракель заставляет меня прищурить глаза.

Величайшее из всех чувств в моем ящике Пандоры вибрирует, отчаянно желая вырваться наружу – тоска. Но с глубоким выдохом я игнорирую его требование и продолжаю говорить.

— Моя сестра... — повторяю я, открывая глаза и обнаруживая, что Луиджия ждет моего ответа без того нетерпения, которое я представляла себе на ее лице. — Она страдала от болезни, которая причиняла ей сильную боль. Боль в суставах и сочленениях, как у синьоры, иногда лекарства не помогали, но этот чай помог.

Я заканчиваю заученную наизусть речь, которая, как я знаю, означает только то, что я хочу сказать, потому что я изучала ее в течение всего обеденного перерыва. Синьора Анна уже три дня страдает от боли в суставах. Ей поставили диагноз "артрит", и, несмотря на то что доктор посещает ее ежедневно и принимает лекарства, кризис просто не проходит. Возможно, чай ничего не даст, в конце концов, у меня не было всех тех трав, которые я обычно использовала дома, но я должна была попробовать. Нет смысла позволять женщине страдать, если я могу облегчить ее страдания.

Боль, которую испытывала моя сестра, была достаточно сильной, чтобы заставить ее кричать от боли ранним утром. Одна из наших соседок, пожилая женщина коренного происхождения, научила меня этому рецепту. Это очень помогло Ракель.

— Я просто хочу помочь, — повторяю я просьбу, когда кажется, что Луиджия обдумывает мои слова уже целую вечность. — Это просто чай.

— Ты знаешь, что с тобой будет, если этот чай навредит синьоре? — Спрашивает она, и я хмурюсь, не понимая каждого ее слова. Но, немного подумав, до меня доходит общий смысл вопроса, и я расширяю глаза, а затем качаю головой. — Ты не хочешь это узнать, — добавляет она, и я прекрасно это понимаю.

Я все еще пытаюсь справиться с невысказанной и скрытой угрозой, когда Луиджия выходит из кухни и останавливается у стойки, чтобы взять чашку и блюдце, которые я там поставила. Я тяжело сглатываю.

День проходит без новостей от синьоры или Луиджии, и когда экономка возвращается на кухню, чтобы отвести меня в мою комнату по окончании урока итальянского, она ничего не говорит. Я открываю рот, чтобы спросить, пока мы идем по знакомым коридорам, но решаю не делать этого, боясь произвести неправильное впечатление.

В тот вечер, когда Луиджия оставляет меня в моей комнате, она не запирает дверь.

***

— Не помешает спросить ее! — В тысячный раз настаивает Рафаэла.

— Я не собираюсь этого делать, — отвечаю я также в тысячный раз.

— А ты не хочешь выходить из комнаты? Хотя бы по воскресеньям?

— Хочу, — признаю я. — Но знаешь, чего я еще хочу? Продолжать работать с тобой, а не одной, в другом крыле, — говорю я и, закончив, улыбаюсь, как каждый раз, когда мне удается произнести слишком длинное предложение полностью на итальянском.

Рафа закатывает глаза, но потом улыбается, гордясь собой, в конце концов, это благодаря ее занятиям это стало возможным. Я не то, чтобы совсем свободно говорю, далеко нет, но я могу общаться, даже если иногда придумываю несуществующие слова, пытаясь сказать что-то очень длинное или сложное. Поэтому, когда у меня получается, это большая победа.

Я также могу понять почти все, что говорит Рафаэла, потому что помимо того, что она делает это медленно, моя подруга старается использовать слова, которые, как она знает, знаю я. Хотя время от времени она специально использует слова, которые я никогда не слышала, чтобы я могла научиться.

— Хорошо, хорошо, — соглашается она. — Синьора Анна уже две недели как новенькая, а это, наверное, стоит больше, чем то, что синьора Луиджия перестала запирать дверь твоей спальни и позволила нам работать вместе. Ты исцелила женщину! — Восклицает она, и я фыркаю.

— Я никого не исцеляла, Рафа. Это был чай.

— Хорошо. Но это ты приготовила чай.

— Только первые несколько раз.

— Потому что ты сглупила и научила синьору Луиджию, как это делать.

— Рафаэла! — Она смеется и пожимает плечами, говоря, что ей не жаль, а я качаю головой, переходя на другую сторону кровати.

Рафа встряхивает простыню, которую держит в руках, и я хватаю конец, который плывет ко мне. Мы натянули ткань на кровать и заправили излишки под матрас.

— Я могу попросить за тебя, — предлагает она, и я поджимаю губы.

Всю прошлую неделю Рафаэла говорила о деревенской ярмарке. На следующей неделе начинается сбор винограда, и каждую неделю сотни рабочих, которые приезжают сюда на работу, устраивают по воскресеньям рынок под открытым небом. Насколько я понимаю, это большая ярмарка, где продаются продукты питания, ремесленные изделия и множество других вещей. Рафаэла говорит, что это лучшее время в году, потому что ярмарка всегда заканчивается вечеринкой, музыкой и танцами. Она с нетерпением ждет следующих нескольких недель и твердо намерена взять меня с собой.