Страница 12 из 14
Жарко. Солнце целует крепко и страстно двух солдат, часовых у ворот. Они разомлели. Болтают друг с другом не спеша и лениво.
«Ну и кутерьма же, прости Господи, с этими мобилизованными. Собрали вчерась из Пензенского Уезда — гляди тысячи две парней. Заперли их во дворе. А они, возьми, да и убегли.
«Все штоли? — Интересуется другой солдат.
«Зачем все. Десятка два татарвы осталось. Так и те, заместо двора, шляются по базару.
«Ну и што?
«Да што. Поймали. Да непутевое войско. Только и знают — свою песню. Хотим по домам — не хотим воевать.
«Им то што. Известное дело — несознательные. Окромя земли ни о чем деревенщина не думает. Ничаво — Ленин им покажет».
И в разговоре столь обычном, никчемном — мысли бродят лениво. Усталые. Неважные.
У комнаты с дверьми серыми от множества следов — рук потных, грязных — стоит толпа людей. Они — различные, как буквы: спокойные, подвижные, вертлявые.
Одни — волнуются, сердятся. Другие — ждут молча.
Женщина простая, в теплом байковом платке, с красным экземным подбородком, шепчет скороговоркой соседям по «очереди»:
«Вот уже четвертый день прихожу. Все прошу пропуска в Кузнецк. Там у меня сестра хворает. Ходила и к председателю, и к секретарю. Один к другому отсылает. То — нельзя, то — придти позже. Просто выбилась из сил.
«А ты бы, тетушка, всунула красненькую секретарю. Знаешь, поди, што сидит справа у стола. Давным давно и получила бы, — вставляет ее сосед — полный крестьянин, остриженный в скобку, одетый в солдатскую шинель.
«Да, ну? Удивляется баба.
«Да, дело житейское. Не подмажешь, не поедешь. Что была Расея матушка, так и осталась.
«Да, только проще было. Знал, что следует дать красненькую околодочному. Дашь и все будет по хорошему. А ноне не поймешь. Возьмешь к примеру секретаря. По виду — невзрачный мужиченка, что твой волостной писарь, а каким соколом держится. Не подступись. Намеднись пришел я к нему. И говорю «Ваше Благородие. Так мол и так». А он на меня и смотреть не хочет. А когда посмотрел, да выслушал мое дело, то, хотите верьте, хотите — нет, без единого тебе слова, показывает мне три пальца.
«Что, что такое, переспрашивают слушатели.
«Три пальца. А это значит ни более, ни менее, как три сотенных.
«Ну?
«Что ну. Известно, выложил...»
В комнате большой и светлой сидит человек. Блондин. Худой. Молоденький. Сидит за столом, большим, темнокрасным. Вместо галстука — красный бант. Пышный и яркий. Председатель Совдепа.
Перед ним вереницей частой люди проходят, просители. Большей частью — крестьяне.
Старушка старенькая, дряхлая, голосом дребезжащим, запинаясь и теряя слова, его просит :
«Выпусти, Ваше Благородие,моего сыночка — Митрошу Сидорова. Окромя него голубчика — никого-то у меня не осталось. Старших сынков то на войне всех поди поубивали, а вчерась и последнего забрали. Отпусти, ваше благородие, пожалей меня горемычную».
Председатель слушает рассеянно. Фразы ответные бросает погодя, точно нехотя:
«Пошла вон, старая. Ты просишь невозможного».
Старушка уходит. Плачет, вытирая глаза куском холста сурового и жесткого.
Группа крестьян, бородатых,кудластых, входит робко. И долго и низко на месте придверном кланяются. Их четверо. Двое седых. Впрочем бодрых и крепких. Двое других помоложе.
«В чем дело?
«Мы посланы сходом крестьян села Вольного. Просить Вашу Милость...»
Снова поклоны частые, низкие.
«Ну, говорите скорее.
«Нет мочи. Нет силушки. Замучили просто.
«Кто?
«Да Комитет деревенский. Попали туда все парни негожие, непутевые. Просто из сил выбились. Значит, наше село. Им хлеба давай, лошадей, чтоб кататься. Подавай им кур, уток, яиц.
«А хуже всего, господин председатель, больно девок они обижают. Кажинный день, то две. то одна с плачем приходит.
«Явите Божескую милость, Ваше благородие, уймите буянов».
И все четверо кланяются низко, до пола.
Председатель молчит недовольно. Сердитый бурчит.
«Все лезете с чепухой. Ладно. Подайте прошение в Совет. Там увидим. Уходите».
Крестьяне смущенно уходят.
«Не вышло ли хуже. Больно сердито нас принял».
«Можно войти?» Стук в дверь.
Входит толстый, солидный мужчина. По виду купец. Увидев его, председатель навстречу к нему семенит, улыбаясь тепло и радушно.
«А, господин Макрушин.
«Садитесь». Садятся. Говорят долго и много. И до двери председатель его провожает, любезно прощаясь
«Богатейший купец».
В комнате верхней много столов. Много машин пишущих. Груда бумаг. Много людей. Ждут ответа, справок, разрешений.
Три дня хожу. Все без толку.
Ведь дело пустое. Неужели написать в два дня разрешение нельзя?
«Это безобразие...»
У окна — машинистка, в голубенькой кофточке, курносая, густо напудренная, смеется. Флиртует с членом Совета. Он молод, по виду приказчик, с красной эмблемой Советской на правой руке.
«Меня ждет целый хвост разных людей.
«Подождите, успеется. Дайте еще поглядеть в глубину ваших глаз».
Смеются. Болтают.
Попрежнему жарко. Попрежнему солнце целует крепко и страстно двух часовых. Они утомились от слов, никчемных, ненужных. Разомлев, задремали. Видят сны. Деревья здоровые, желтозеленые, чахлые, лениво друг другу шепчут слова, чуть слышные. Они, деревья чудачные, не могут понять, почему висит полотно. Красное. Грязное. Никому ненужное, всеми забытое...
ЧЕРЕЗ ФРОНТ
Их было трое. Молодых и смелых. Решившихся проехать большевистский фронт. Проехать в Самару.
„Надо ехать!“
„Не проедете! Пропусков не дают! Расстреливают!“
„Ничего — поедем! Авось кривая вывезет!...“
Они остановились в Пензе. Нескладном губернском городе, разбросанном и пыльном. Исходном пункте их путешествия. Нашли номер в гостинице. Грязный и вонючий. Предъявили свои паспорта. Большевистские. Фальшивые.
Хозяин гостиницы долго вертел в своих пальцах, толстых и жирных их документы.
„Значит будете из „красныхъ“ Коммунисты?“
И был он почему то недоволен. Точно боялся, что они не уплатят ему за квартиру.
„Да нет! Мы уплотим!“
„Конечно, уплотим — не бойтесь!“
А сами смеются.
Хозяин смотрит на них недоверчиво. Косо.
„Да правда ли?“ Не врут ли! Они! Эти молодчики — красные. Не раз надували! „Намеднись еще — два комиссара — стояли дней десять. А вместо денег бранью меня обложили. Ты, мол, буржуй. И красных должен завсегда угощать задарма“.
„Нет, нет, мы не такие. Мы уплотим сполна. Даем слово“.
С трудом его успокоили.
Вышли на улицу. В городе разлито волнение. Кучка зевак читает афиши. Красно-черные. Буквы черные по красному фону. Афиши грозные.
„Всех, кто против Советов, всю эту белую сволочь расстрелять во всех городах“.
„За последние дни много белых едет в Самару — их жесточе других, поймав, — предавать смертной казни“.
„Н-да. Дело не ладно. Надо убираться из Пензы скорее. Пока мы живы, здоровы...“
Дни тянутся одни за другими... Попрежнему жарко. Летнит. Попрежнему пыльно. Попрежнему та же скучная Пенза. Уехать немыслимо. Пропусков не дают. Всюду патрули. Заставы. Ночью обыски.
„Наше дело печально! Оставаться безумно. Ехать нельзя. Разве вернуться обратно?“
„Что ты! Что ты. Мы сильнее возвратов от слабости! Не так ли?“
„Как это не грустно, друзья дорогие, только один есть исход — ехать под Красных. Бумаги напишем фальшивые, напишем, что едем для борьбы с буржуазией, оденем красные банты, ленты, значки. Конечно есть риск, но не больший, чем жить в Пензе. И то уже на нас косо здесь смотрят. Живут — точно без дела. Не пьянствуют. Не дерутся. Странные красные. Сомнительные. Так говорят“.