Страница 11 из 14
Я подошла к связанным красным
«Как быть, товарищ Елена?» — спросили крестьяне.
«Как быть? Отпустить».
«Господь с тобой, товарищ Елена. Отпустить? Нет. Убить. Чего там... с ними возжаться!...»
«Что ж, убить, так убить. Война, так война». Я согласилась.
Стали расстреливать. Тут же. Просто и быстро. И я была внешне безучастна-спокойна.
Стояла. Смотрела. Но крови волна заливала мне душу.
И от этого дня сохранила мне память — серобелую площадь, снегом грязным покрытую с красными пятнами. Талый снег, смешанный с кровью. Груда трупов. И молодое, безусое, полное страха лицо одного из красных солдат. Он рыдал. Просил о прощении. И губы его, по детски, нелепо дрожали.
«Отпустите его».
И после он долго мне целовал руки и ноги. Улыбаясь счастливо.
Было тихо в степи. И говор людской казался далеким, не здешним.
Красный отблеск костров ласкал звезды, точно желая сроднить землю и небо.
Топот. Шум.
«Товарищ Елена. Ваш дядя».
«Быть не может».
Да: это он. Это не он. Весь седой, старый. Страшный.
«Дядя милый, что с тобой? Что случилось?»
Запинаясь, забывая слова, повторяясь некстати — он рассказал.
И много и мало.
«Пришли в наше село. Красных отряд. Взяли мою мать и его. Мстя за меня — их врага. Дом сожгли. Вещи взяли себе. Семь дней держали мать с дядей в сарае. Издеваясь над ними. «Убьем завтра утром». «Боитесь? Пишите письмо вашей дочке». А утром говорили: «Убьем вечером».
Потом повезли. И дорогой, у леса ельпатьевскаго, им говорят: « Вот здесь. Ройте землю». К чему? «Ройте землю. Могилы себе...»
Полные страха, животного, рыли. Медленно. Без воли. Без силы.
Их подгоняют:« Скорей ройте, чорт вас возьми! Нам некогда»,
«Ну, довольно».
Их ставят к краю могилы. Стреляют. Сначала в старушку-мать, потом в дядю. Легко раненый он падает, притворяясь убитым.
«Засыпайте могилу».
«Чего там. Не стоит. Лень».
Пошумели. Ушли.
Долго дядя в могиле лежал. Дрожащий от страха, не решаясь подняться. «Вдруг вернутся». Нет ушли. Не вернутся.
Встал. Вылез.
В соседней могиле лежит моя мать, уткнувшись лицом в песчаную землю могилы. Плоской, неровной. Лежит неподвижно. Тихая. Много дней дядя бродил, скрываясь от красных отрядов. Боясь деревьев. Голодный. Больной...
Бог помог. Наткнулся вчера на крестьянский патруль. Подобрали. Накормили. Одели. Сюда привели.
Я молча сидела. Слушая дяди нескладный рассказ.
Могила, старушка лежит. Не чужая. Родная.
Жалкая...
Хорошо бы расплакаться. По женски. По детски.
Эх, да не умею я плакать.
Потому может быть этот день был для меня тяжелее других — пасмурных дней.
Мы побеждали. Мы брали деревни и села. Мужики сотнями шли в наш отряд. Шли с ружьями, с вилами.
Был знойный день. Мы брели утомленные по пыльной дороге, желая добраться скорее до леса. Там отдохнем. Поедим. Вот будет раздолье...
Вдали у края дороги, где целуется с небом земля, показалась фигура. Повидимому всадник. Быстро несется свой или чужой. «Быть наготове».
«Эй, Митрохин и Саша. Винтовки в порядке?»
Подъехал. По виду солдат. Что за чудо! Мой муж! Вася! Милый!
«Откудо и как?»
Из плена немецкого. Приехал домой. А дома уж нет. Раззорен. Указали, где фронт. Где крестьянский отряд. Дали лошадь. Взял и поехал. Позабыв все. И друзей и войну. Я смотрела в его лицо. Лицо друга... Милого... И волна жгучего, казалось уснувшего чувства счастливой любви, меня охватила.
Мой муж. Странное слово. Мой!
Нераздельно любимый.
Пересела к нему. На лошадь его. И долго ласкала дорогое лицо. Любимое, близкое.
Друзья по отряду смеялись любви моей. Картине чудной. «Товарищ Елена целуется с мужем». « Ну, мы пошли. Ты догонишь отряд, товарищ Елена.» И ушли. Мы остались вдвоем.
Кругом степь. Золотистая. Яркая, словно любовь. Беспредельно свободная, точно страсти порыв ароматная.
Хорошо ранним летом в степи.
Еще лучше — спокойная любовь. Настоящая. Вольная. Полная мощи.
Этот день — ярким пятном, ослепляющим глаз, круглым и редким будит память мою. Этот день... Впрочем довольно. Я могу говорить о нем, солнечном дне, как я его называю, без конца. Это глупо. Довольно.
Нам не везло. Справа и слева. С обеих сторон теснили нас красных отряды...
Мы отступали. Отдавая деревни. Оставляя трупы убитых. Я шла в крайней цепи, защищавшей наш отряд с юга.
Изредка пули свистели. Заблудшие. Неизвестно откуда пришедшие.
Где то сбоку рвались снаряды. Осколки падали редким дождем над узким пролеском, ярко зеленым.
«Эй, товарищ Елена. Погодите».
«В чем дело?» Голос тревожный.
Обернулась. Смотрю. Бежит через поле солдат. Как помню сейчас: глаза круглые, рот полураскрытый, лицо покрасневшее.
«Товарищ Елена. Скорее, спешите в деревню».
«Почему? Что случилось?»
Он смущенно молчит. Значит надоть! Фельдшер зовет. Бачил — ранен ваш муж.
Что? Муж? Мой муж? Невозможно! Ранен? Где? Да, нет. Здесь?
— Не может быть!
Бегу через поле. В деревню. У крайней избушки группа людей. Доктор. Фельдшер.
«Товарищ Елена, будьте сильной, твердой и сильной. Муж ваш ранен смертельно».
«Где он? »
«Вон там. На сене лежит».
«Скажите мне, доктор, он безнадежен? »
«Да. Ранен в голову. Скоро умрет».
Он лежит. Неподвижный.
И я, как и тогда, смотрю в дорогое лицо, ко мне безразличное. Только губы его, точно сквозь сон, что-то шепчут. Что? Не понять. Ласку мне? Может быть.
«Товарищ Елена. Мы должны уходить. Через час здесь будут красных отряды. Мы не можем везти вашего мужа. Нет телеги. Идемте. Оставшись в деревне — верный расстрел».
«Нет. Что вы. Он еще жив. Дышит. Я не уйду».
«Напрасно. Это безумство... Впрочем — ваше дело».
«До свиданья. Бог вам поможет. Там за сараем лошадь ваша привязана. При ней винтовка, патроны. Храни вас судьба ».
Жмет руку уходит...
Ушли. Все ушли. Стало тихо...
Вася дышит тяжело и неровно. Изредка стонет. Скоро будут здесь красные... Да. Странно. Я ловлю себя на мысли безумной. Уйти. Бросить его. Нет, ни за что...
Но... быть расстрелянной. Это глупо. Хочется жить...
Что это со мной? Ведь это подлость — мое желание уйти. От любимого, от безумно любимого друга. Бросить его одного. Чтобы над ним надругались? Нет — прочь проклятые мысли.
Но умереть? Здесь оставаться — верная смерть. Умереть во имя чего? Да, я люблю его. Но он должен все равно умереть. Ах, как хочется жить!
Как тянется время. Нудно. Медленно. Нестерпимо. Он все еще дышит.
Чу, слышны выстрелы! Нет, показалось.
Вот придут красные... Ненависть злая, чудовищная будет счастлива: поймали меня. Будут бить... Да.
Он все еще дышит.
Нет, не могу я уйти. Не в силах. Но оставаться так тяжело. Он все еще дышит. Хоть бы скорее... умер.
Что это? — он не дышит.
Хорошо! Кончено!
Скорее лопатку. Вырыть могилу.
Здесь у стенки сарая. Скорее.
Чу! Голоса. Видно отряд красных в деревне.
Могила зарыта. Покрыта соломой.
Скорее на лошадь.
«Стой! Держи!» .
Скачу к лесу. Стреляют. Я отвечаю.
К лесу. Там есть дорожка к селу. Хорошо бы успеть.
Стреляют. Надоедливые пули. А!
В руку попала...
Только к вечеру догнала своих. И без чувств в горячке свалилась.
Это было недавно. Но мне кажутся эти дни ушедшими в бездну годов.
Я очень устала. И больше сказать ничего не могу. Простите меня. Я очень устала.
В СОВЕТЕ
Губернаторский дом. Изящный и славный. Окрашенный бледно. С садом — двором, обнесенным деревьями чахлыми и редкими. Висит полотно. Красное. Грязное. Белые буквы, кривые, точно усталые поставлены в ряд. Людям они говорят, что здесь — Совет. Пензенский. Рабочий. Солдатский.