Страница 99 из 138
По чётным дням обедали у Мечинского, а по нечётным ― у Сечникова.
Дом Мечинского был огромен и стар, дом Сечникова ― только что отстроен в модном стиле. Там не было ни одного одинакового окна, по стенам архитектор пустил гипсовые лианы и завитки, а под крышей дорогой художник из новых выложил мозаику с демоном. Демон обнимал лебедя, лебедь при этом обращался в девушку, одним словом, крестьяне, проходя по своим деревенским надобностям мимо, отворачивались, сплёвывали и протяжно произносили: «Срамота».
Мечинский, наоборот, жил в доме, построенным ещё его батюшкой, который придерживался строгого классицизма во всём ― от колонн до галстуха. Старый Мечинский был потомком поляка и шведской няньки ― порывистым, как польский улан, и суровым, как шведская природа. От него Мечинский унаследовал интерес к сборке мебели и большим семьям.
К примеру, несмотря на Манифест, он был строг к крестьянам. Они же его трепетали, помня, что покоится в подвале под сельской церковью. А в подвале лежало тело деревенского старосты, что повздорил с барином.
Наутро после ссоры староста скончался, был собственноручно забальзамирован Мечинским-старшим, и теперь лежал в гробу со стеклянной крышкой.
Непослушных детей пугали тем, что их оставят с мумией на ночь.
Наказание было столь страшным, сколь ни кем и ни разу не осуществлённым.
Год тянулся за годом. Два друга производили опыты, после которых по всей округе несло то серой, то жжёными перьями. Иногда из сарая-лаборатории выбегал телёнок с двумя головами, все коровы в хлеву гадили по звуку медного колокольчика, а голова дворового пса жила отдельно от туловища, насаженная на пучок трубок.
Помогал им в этой работе серб Каравайджич, привезённый в Россию Сечниковым при каких-то таинственных обстоятельствах. Ходили слухи, что Николае Каравайджич у себя на родине проводил опыты с электричеством. Он подлежал призыву в австрийскую армию, но оказался пацифистом. Когда за ним пришли, он зарубил саблей трёх австрийских солдат и, не без помощи проезжавшего мимо на воды Сечникова, бежал.
Серб дурно изъяснялся по-русски, что не помешало тому, что в вотчине его русского покровителя треть крестьянских сорванцов получила чёрные вьющиеся волосы и буйный нрав.
По утру учёные друзья купались ― Сечников в бегущей под горой реке, а суровый Мечинский лез дома в ванну со льдом. Потом они сходились и обсуждали свои опыты над природой.
К примеру, Сечников придумал особые подтяжки с винтом, позволявшие людям перемещаться по воздуху. Но работа над изобретением застопорилась, и теперь Сечников объяснял:
― А знаете, коллега, я в таких случаях спрашиваю себя: а могло ли это использоваться для военных нужд, и сразу же себе отвечаю: да, могло! И в этот момент, как с плеч дорой! Полное освобождение! Столько времени оказывается годным для чего-нибудь другого!
Мечинский относился к этому с пониманием:
― Та же история, коллега! Только я думаю: а могли бы использовать моё изобретение для того, чтобы разнообразить плотское вожделение? И тут же понимаю ― легко! И сразу же теряю интерес к проблеме. Вот, к примеру, Николае навёл меня на мысль, что направление электричества в проводе можно быстро менять ― туда-сюда, туда-сюда. А электрическая энергия в этом проводе ― что, если она не течёт внутри него, как вода в трубе, а течёт снаружи, подобно, подобно… Чёрт! Наверняка это можно использовать для порнографических картинок!
За обедом оба соседа обычно были погружены в чтение.
Как-то, по своему обыкновению, Мечинский читал «Петербургский листок», а Сечников ― «Московское обозрение», при этом то один, то другой опускали края своих газет в тарелки с супом.
Суп унесли, но друзья, казалось, этого не заметили. Сечников машинально взял из вазы пригоршню вишен. Немного погодя он вытащил из-за щеки первую косточку и, отвлёкшись от своей газеты, прицелился в кошку на крыше сарая. Кошка подпрыгнула и зашипела, хоть косточка и угодила в слуховое окно.
Но тут их потревожили. Мирную трапезу нарушил серб. Сперва что-то рухнуло в зале, затем раздались громовые шаги, а потом появился сам Каравайджич.
Он ввалился в столовую, как разбойник в корчму, и заорал, что к друзьям приехала неизвестная дама.
Мечинский демонстративно прочистил ухо.
Сечников не обратил на жест друга никакого внимания и так же безумно заорал в ответ: «Проси! Проси!»
Неизвестная в чёрном платье впорхнула в столовую.
Газеты были тут же сброшены, как паруса в шторм.
Тарелки исчезли. Их сменили фужеры. Каравайджич притащил ведёрко, в котором стыло, будто француз под Москвой, шампанское.
― Мой муж, ― начала красавица, и два друга, вздохнув, в печали уронили головы: ― Сечников на левое плечо, а Мечинский ― на правое.
― Мой покойный муж… ― продолжила она, и друзья тут же выправились. ― Мой покойный муж знал вас, господин Сечников, как изобретателя кислородного насоса для аэронавтов. А вас, господин Мечинский, как создателя аппарата для автоматической стрижки рекрутов. Он преклонялся перед вами, как может преклоняться купец второй гильдии перед знаменитыми естествоиспытателями природы. Всё наше состояние он вложил в экспериментальный аппарат для полётов с помощью аэродинамической подъёмной силы.
И вот мой муж погиб, а возможно убит. Его аэроплан был испорчен, и мой бедный супруг превратился в мокрое место. Я не нахожу себе места от горя, ― тут гостья раскинула руки, и чёрное платье прекрасно обрисовало её высокую грудь.
― Но не только муж мой стал жертвой тёмных сил. Я склонна думать, что это чудовище, оккультист и чернокнижник, готов погубить множество других невинных. И вы… ― тут она зарыдала.
Вышло немного неискренне, но кто мог обвинять в неискренности молодую вдову? Уж по крайней мере это не стали бы делать Сечников с Мечинским.
― Помилуйте, сударыня, что за чудовище? ― не сдержался Мечинский.
― Граф Распутин, ― произнесла вдова сквозь рыдания.
Друзья помолчали.
― Этот ― мог, ― сказал наконец Мечинский.
И Сечников согласно кивнул:
― Этот ― точно мог.
О графе Распутине давно ходили недобрые слухи. Петербург говорил об ужасных оргиях, на которые граф ввёл моду во дворце, да и о том, что он устраивал в Петергофе человеческие жертвоприношения. По крайней мере, смотритель купален обнаружил после шумного празднования именин графа груды одежды невесть куда девшихся людей.
Но граф был принят при дворе и научил Государя выдавать коньяк с ломтиком лимона в большом стакане за крепкий чай. Последнее обстоятельство делало мрачного графа неуязвимым. Всем знали, что Государь боится царицы больше Страшного суда, но отказаться от коньяка был не в силах.
Граф производил опыты с магнетизмом, оживлял лягушек, предсказывал будущее и утверждал, что построил машину времени.
При упоминании машины времени Сечников и Мечинский обычно кривились, потому что первый доказал на пальцах её принципиальную невозможность, а второй показал с помощью графиков, что даже если она будет работать, то мир провалится в тартарары.
Поэтому сейчас для Сечникова и Мечинского в просьбах вдовы о помощи начинало вырисовываться что-то личное.
― В полнолуние граф собирает своих адептов в Павловске, он будет демонстрировать им свою машину. Часть его поклонников убеждена, что с помощью этого механизма они отправятся в будущее, часть считает, что переместятся в прошлое, а третьи убеждены, что наступит Конец света. Поэтому и те, и другие, и третьи обрядились в белые одежды. Одним словом, граф планирует ритуальное убийство, ― закончила вдова.
― И что же мы должны делать? ― резонно спросил Мечинский.
― Остановите их!
― Зачем? Если они переместятся во времени, то мы избавимся и от графа, и заодно от толпы глупцов, а если наступит Конец света, то мы избавимся от прошлых забот и не факт, что приобретём новые.
― Ну… Я ещё не придумала. ― Вдова смутилась. ― Но, в конце концов, вам не будет обидно, если машина графа заработает, пусть даже плохо, и он укрепит свою славу, хоть время в машине там будет какое-то не то?