Страница 92 из 138
Но в душе юноши всё было наоборот, ведь все блестящие надежды Малыша на жизнь в столице рушились! Вместо веселой петербургской жизни ожидала его скука в стороне глухой и отдаленной. Служба, о которой за минуту думал он с таким восторгом, показалась ему тяжким несчастием. Но спорить было нечего.
На другой день поутру подвезена была к крыльцу дорожная кибитка, уложили в неё чемодан, погребец с чайным прибором и узлы с булками и пирогами, последними знаками домашнего баловства.
Родители благословили отпрыска. Старый Свантессон сказал: «Прощай, Малыш. Служи верно, кому присягнёшь, слушайся начальников, за их лаской не гоняйся, на службу не напрашивайся, от службы не отпрашивайся; береги честь мундира». На Малыша надели заячий тулуп, а сверху лисью шубу. Поверх его спелёнутого тела дядька Петрович запахнул медвежью полость. И наконец они тронулись в путь.
Ехали всю зиму.
По дороге теплело.
Ближе к концу пути вокруг бушевала весна.
Когда кибитка достигла казачьих мест, Малыш вдруг увидел, как прекрасны женщины этого племени.
И то верно ― праотец Иегуда ехал жарким днем на осле и заприметил по пути женщину с открытым коленом. Он захотел освежиться, и вошел к ней, и познал её, а то, что женщина оказалась Тамарью, его невесткой, было случайностью. Таков, вероятно, был обычай всех путешественников, включая Малыша, ведь даже апостолам полагалось брать с собой от селения до селения девицу, причем о назначении девиц евангелист попросту ничего не говорит.
Радостно было юноше почувствовать под ногами не бледную пыль дороги, а синюю траву, примятую босыми ногами, распрямиться и вдруг понять, что вкусней всего ― молоко с чёрным хлебом, нужней всего ― самый крохотный угол на земле, пускай чужой, с этим помириться можно, сильней всего ― женщина, молодая, молчаливая.
Глава II
Полупроводник
В путь! В путь! Душа моя пела — я ехал навстречу любви и славе. Иван Баранцевич
Но не все дорожные размышления Малыша были приятны. Безотрадный вид степи от Черкасска до Ставрополя опечалил его. И немудрено ― ведь он попал в географию императора Александра, как лик, уныние наводящий.
Император Павел сослал одного офицера в Сибирь за лик, уныние наводящий. Приказом императора лик был перенесен в Сибирь, откуда уныние его не было видно.
Император не мог править людьми с ликами, наводящими уныние. И нельзя весело править степями, вид которых безотраден. Каждая победа замрёт в безветренной тысячеверстной тарелке.
Где-то текла холодная, свежая река. Там купаются, работают, там пасут стада. Здесь же ― дикое поле, глотающее без возврата колья, черенки, брички и путешественников, глотающих пыльный воздух.
Обыкновенно жизнь числят по оседлым местопребываниям. Но стоит покатиться по дикому полю, и счет начинается другой: осёдлости кажутся промежутками, не более.
Опытные путешественники советуют не брать с собою в такое путешествие более одной мысли, и то самой второстепенной. Путь не всегда избирается по своему желанию, но всегда расчислен по таблице под особым номером в своей, собственно до него относящейся части ― и это настоящее спасение. Самый бессмысленный подневольный путь, например путь арестанта, имеет также свой номер и свою часть.
В Ставрополе, на дальней черте кругозора, путешественникам стали видны небольшие белые облака.
То были горы.
Дядька Петрович был запылён, ошарашен, пришиблен дорогою, даже понурая спина его была сердитая. Малыш то и дело вытаскивал походную чернильницу и принимался записывать, обдумывать, покусывать перо. По дороге они с Петровичем успели поссориться несколько раз, ни разу при том не помирившись.
Наконец они достигли Екатеринограда. Здесь начиналась оказия и конвой ― далее дорога до Владикавказа была через Кабарду. Там они и сидели, на горах, люди со слишком прямой походкой, в темно-серых, почти монашеских хламидах ― чекменях, с газырями на ребрах.
А здесь была духота, пыль. Как брошенная старуха, стояла розовая, облупившаяся храмина: дворец графа Потёмкина. Сюда он сзывал ханов и беков, здесь он напаивал их дорогими винами и одаривал. Ханы и беки пили и ели, потом возвращались к себе в горы и молча чистили ружья. Там их сыновья и внуки сидели и по сей день, а дворец был заброшен. Малышу указали место ночёвки, откуда Эльбрус и Казбек были видны прекрасно.
Но Петрович уперся, и они остались в душной станционной комнате. Наутро Малыш с Петровичем миновали солдатскую слободку. Загорелая солдатка, подоткнув подол, мыла в корыте ребенка, и ребенок визжал. Толстые ноги солдатки были прохладны, как Эльбрус. Прошли. Солнце садилось. Горы были видны прекрасно. Становилось понятным, отчего у горцев так пряма грудь: их выпрямляло пространство. Направо были стеганные травой холмы, женские округлости холмов были покрыты зеленой ассирийской клинописью трав.
Петрович с тоской смотрел на дорогу, а Малыш смеялся без всякой причины.
Горы присутствовали при его смехе, как тысячи лет уже присутствуют при смехе, плаче, молитвах и ругани многих тысяч людей, при лае собак, при медленном мычании волов, при молчании травы.
Они ехали долго, как вдруг ямщик стал посматривать в сторону и наконец, сняв шапку, оборотился к Малышу и сказал: «Барин, не прикажешь ли воротиться?»
― Это зачем?
― Время ненадежно: горцы…
― Что ж за беда!
― А видишь там что?
Ямщик указал кнутом на восток.
Малыш отвечал, что ничего не видит, кроме белой степи да ясного неба.
― А вон ― вон: это облачко.
Малыш увидел в самом деле на краю неба белое облачко, которое принял было сперва за отдаленный холмик. Ямщик изъяснил ему, что облачко предвещало непогоду, а в непогоду только горцы могут ехать. «Да и озоруют они», ― прибавил ямщик.
Малыш слыхал о тамошних горцах и знал, что целые обозы бывали ими обчищены. Петрович, согласно со мнением ямщика, советовал воротиться. Но ветер показался юноше не силён; Малыш понадеялся добраться заблаговременно до следующей станции и лишь велел ехать скорее.
Ямщик поскакал, но всё поглядывал на восток. Лошади бежали дружно. Ветер между тем час от часу становился сильнее. Упал туман. Всё исчезло, и они едва остановились на перевале, подле небольшой кучки людей, все как один, с кинжалами на поясе.
«Ну, барин, ― закричал ямщик, ― беда: горцы!»…
Малыш выглянул из кибитки: все было ужасно. Кибитку окружали странные люди.
«Что же ты не едешь?» ― спросил Малыш ямщика с нетерпением. «Да что ехать? ― отвечал он, слезая с облучка, ― Конец!» Ямщик был прав. Делать было нечего ― конец. Конец был повсюду и ясно читался на лицах басурманов, заполонивших дорогу. Вдруг прямо рядом с ямщиком возникла из недружелюбной толпы какая-то странная фигура. «Гей, добрый человек! ― закричал ему ямщик.― Скажи, не знаешь ли, как нам выбраться? Возьмёшься ли ты довести до ночлега?»
― Не гей, но это легко,― отвечал дорожный человек в косматой шапке. ― Не бойтесь.
Его хладнокровие ободрило Малыша, уж решился, предав себя божией воле, готовится к худшему, как вдруг человек сел проворно на облучок и сказал ямщику: «Ну, поезжай ― во имя Аллаха, милостивого и милосердного!».
Тут, ослабевшему от переживаний Малышу приснился сон, которого никогда не мог он позабыть и в котором потом видел нечто пророческое, когда соотносил с ним странные обстоятельства его жизни. Читатель извинит меня: ибо вероятно знает по опыту, как сродно человеку предаваться суеверию, несмотря на всевозможное презрение к предрассудкам.
Малыш находился в том состоянии чувств и души, когда существенность, уступая мечтаниям, сливается с ними в неясных видениях первосония. Малышу казалось, что он ещё не избежал опасности, но вдруг очутился в родной усадьбе. Откуда-то он знал, что папенька при смерти, но только открыв дверь, понял, что папеньку уж похоронили, и он попал на поминки. Причём в их барский дом вместо соседей набилось всякое зверье ― и полужуравль, и полукот, ярмарочный карлик-клоун, сделавший себе бумажный хвост из злополучного его, Малыша, змея, человек в костюме скелета и ― в центре стола ― их провожатый.