Страница 9 из 18
— Вас не только обманывают, но даже не платят жалования; — разносил рупор слова Панчовидио.
По ту сторону молчали.
— Если бы вы захотели сейчас покурить. — вам нечего, — продолжал наш приятель.
Во вражеских окопай кто-то выругался, Панчовидио спокойно ответил:
— Я бы советовал закрыть рот и открыть его только тогда, когда принесу папиросы.
Мы знали, что все три дня в окопах врага не было табака.
— Неужели вам не надоело курить «гаванну»?
Мы все хохочем, и Панчовидио притворно-сочувственным тоном вопрошает:
— А почему бы не попробовать отборные табаки из травки и листьев капусты?
Чей-то далекий голос изрекает из темноты:
— Не хвастайтесь, вы сами давно уже испробовали эту смесь.
Панчовидио добродушно ухмыляется и неожиданно для всех нас и для врага, засевшего в окопах, кричит:
— Давайте поспорим, солдаты, что мы богаче вас. Вот у одного меня только двадцать пять пачек лучших сигарет, и, кроме того, в моем кармане звенят сто тридцать пезет.
Воцаряется тишина.
— И я, рядовой боец республики, жертвую все это вам. Согласны?
В окопах врага молчание.
— Неужели отказываетесь? — кричит в рупор Панчовидио и повторяет свой вопрос: — Ну, ответьте же, согласны или нет?
Какой-то робкий голос предлагает:
— Можем менять на консервы.
Выслушав это предложение, мы громко смеемся, давая понять врагу, что очень богаты.
— Консервов у нас еще больше, чем папирос, — отвергает сделку Панчовидио, — мы не коммерсанты и жертвуем вам безвозмездно.
В окопах, должно быть, совещаются. Через минуту мы слышим:
— Пусть один из ваших идет с сигаретами.
Панчовидио отвечает в рупор:
— Я верю, что никаких гадостей вы не натворите и не изрешетите меня и мои подарки.
И он весело предупреждает:
— Я выхожу и буду петь. При мне никакого оружия — только папиросы и мое жалованье.
Панчовидио поднимается и идет в темноту. Его с минуту провожает Луканди. Мы знаем, что у Панчовидио, кроме сигарет, еще около сорока номеров коммунистической газеты «Мундо обреро».
Проходят долгие минуты ожидания. Мы слышим песню Панчовидио — это какие-то веселые куплеты: но вскоре далекий голос исчезает. Мы все возбуждены. Сколько уже времени прошло? На той стороне тишина. Если бы что-нибудь случилось, мы должны были услышать выстрел или крик.
Так проходит сорок минут. И вдруг опять слышны озорные куплеты Панчовидио. Он возвращается. Мы готовы кричать, приветствуя нашего друга. Страшная темнота не дает нам разглядеть его. Но вот и Панчовидио. Он спотыкается у самых наших траншей и комически рапортует:
— Тридцать восемь номеров «Мундо обреро», двадцать пять пачек сигарет и сто сорок пезет розданы благополучно.
И наш весельчак вытаскивает вещественные доказательства пребывания в окопах врага: две марокканские фески и одну солдатскую шапку.
— Подарок. Получил на долгую память, — разъясняет наш оконный агитатор происхождение головных уборов.
— Браво, друг. — поздравляем мы смелого товарища, и каждый из нас старается обнять Панчо, пожать ему руку, похлопать по плечу.
Мой первый пленный
Тогда мы были только горячими бойцами, но плохими стратегами. Нам казалось, что на всей Гвадарраме нет позиции важнее Лас-Наваса, и установи здесь побольше батарей — республика будет в безопасности. Но пушек и знаний в те дни было мало, а враг все подвозил боеприпасы и делал это почти в открытую, с хвастливой откровенностью.
Из отелей курортного городка, откуда бойцы в свободные часы любовались безупречной линией белых вершин, мы переехали со всем нашим хозяйством на постоянное жительство в окопы. В Лас-Навасе остались только артиллеристы — медики, философы и землепашцы, успевшие переквалифицироваться под командой Салинаса, который попрежнему носил дырявый дождевик, за что любители прозвищ окрестили его «Капитан-плащом».
Лас-Навас оберегал четыре пушки. Лучшей из них считалась попрежнему та, которую обслуживал орудийный расчет математиков-профессоров Мадридского университета.
Ежедневно в пять утра — эта пунктуальность наблюдалась около десяти дней — противник начинал артиллерийский обстрел. За огневой подготовкой не следовало атаки ни пехоты, ни танков, ни авиации.
— Бедный земной шар, тебе, наверное, здорово больно, — храбрился наш маленький Гафос, поправлявший при каждом выстреле свои очки. — Снаряды мятежников тебя нещадно лупят.
И Гафос кричал в сторону невидимых артиллеристов врага:
— Эй, стрелки! Пойдите лучше к Салинасу, он вам лреподаст пару уроков наводки.
У фашистской артиллерии, повидимому, вошло уже в привычку начинать стрельбу ровно в пять.
— Я знаю, в чем дело, — сделал как-то открытие Попэй. — Они не хотят, чтобы мы проспали чудесную картину рассвета.
Совершенно невероятная канонада в горах, где даже винтовочный выстрел, усиливаясь во сто крат, подобен грому, не причиняла нам никакого ущерба. Враг, должно быть, щадил лас-навасские отели, в которых надеялся вскоре отдохнуть. По окопам же нашим он никак не мог пристреляться. Мы немало удивлялись бесцельности его огня. Эти ежедневные «сигналы», которые будили нас утром, были прозваны нами «сэрэно». С нашей легкой руки это словечко, приобревшее новое значение, пошло гулять по фронту. «Сэрэно» — так называются в испанских городах и селах ночные сторожа. Сельские «сэрэно» в определенный час оповещают жителей о погоде.
— Полночь, — произносят они нараспев, обходя спящие улицы, — сейчас полная луна и так холодно, что подошва стучит по мерзлой земле, как по железу.
Но сельский «сэрэно» не только «метеорологический вестник», но и своеобразный будильник. «Сэрэно» знает, когда и кого нужно поднять. В Лас-Навасе — в прифронтовой полосе — у нас оставался такой старик, который никак не мог понять, как мы обходимся без его услуг и подымаемся все в один и тот же час. Назойливую артиллерию противника, ежедневно напоминавшую о себе в определенный час — в пять утра, — мы и прозвали «сэрэно».
Утренняя артиллерийская стрельба подымала не только нас с земляных и сырых постелей окопов. Как только затихали орудия врага, мы слышали гортанную, протяжную молитву марокканцев. Они заунывно и долго взывали к небу с этой непонятной и чужой им земли. Молились они, выходя из-за прикрытий. Должно быть, марокканцы верили, что нет силы, которая может поразить их, когда они разговаривают со своим богом.
Однажды фашистская артиллерия открыла ураганный огонь. Три дня нам пришлось провести в траншеях. Невозможно было даже приподняться, и мы на коленях простаивали в окопах, не решаясь высунуть головы.
— Не получили ли они в наследство заводы Круппа? — острил в эти дни Панчовидио.
Хулиан Палатиос, наш знаменитый легкоатлет, прозванный за умение подражать голосу известной испанской актрисы «Маргаритой Сиргу», даже на фронте умудрялся выкроить несколько минут для маленькою кросса. Эти три дня ему пришлось лежать на дне траншей. Он клялся, что впервые за свою спортивную жизнь у него такой длительный перерыв в тренировке.
— Ведь я забыл, когда последний раз вставал во весь рост, — сокрушался Хулиан.
В дни окопной жизни мы часто слышали, как надрывно и продолжительно кашлял наш Луканди. Батальонный врач заботливо предлагал ему какой-то порошок, но Фелисе отказывался от всякой помощи. Наконец, когда врач заявил, что не уйдет, пока Луканди не примет лекарства, капитан добродушно пробормотал:
— Вы чрезмерно доверяете этому далеко не чудотворному порошку. — И, строго напомнив врачу о всей ответственности, которую тот несет за разглашение военной тайны, Луканди отозвал его в сторону и сообщил о своей давнишней и страшной болезни, обострившейся в окопах, — туберкулезе.
— Не беспокойтесь, — весело бормотал капитан, прочитав в глазах врача, что нет средств для его спасения, — обещаю вам не умереть от туберкулеза. Но никто не должен знать о моей болезни. Вы понимаете, что каждый боец хочет видеть своего командира здоровым, — уже строго предупредил Луканди и заключил: — Вот почему мой туберкулез — почти военная тайна.