Страница 10 из 18
У нас эта тайна не могла оставаться долговечной. В батальоне было слишком много бойцов, ушедших с последних курсов медицинских факультетов, и они без труда распознали происхождение глухого и непрерывного кашля командира. Вскоре все знали о болезни Луканди, но никто из нас и вида не подавал, что тайна разгадана. Но сам Луканди, когда мы начинали вдруг вспоминать Лас-Навас, где так прозрачен и чист воздух, поглядывал на нас подозрительно. Отныне мы все считали, что беречь командира — обязанность каждого из нас.
…Две недели мы провели в траншеях. За все это время были только две атаки противника, отбитые нами. Потери наши были незначительны: несколько раненых и один убитый — студент Куартеро, очень храбрый боец, погибший из-за своей беспечности. Мы горестно переживали эту смерть. Куартеро всегда казалось, что храбрость и беспечность неразделимы. Он погиб, когда под огнем врага поднялся во весь рост, кичась своим «бесстрашием».
— Он, вероятно, не любил ни нас, ни себя, ни наше будущее, если мог так относиться к жизни, — сказал Луканди.
Мы знали причину длительного пребывания на место. Наша артиллерия еще очень слаба и не может помочь пехоте в продвижении вперед. Но вскоре Салинас разбогател — в Лас-Навас прибыли новые орудия, и после сильной артиллерийской подготовки мы впервые покинули траншеи. Задача — занять высоту 1780.
В это утро, как доносила разведка, больше половины фашистских солдат ушло из траншеи на разгрузку грузовиков с боеприпасами. Салинас прекрасно пристрелялся по грузовикам и открыл по ним уничтожающий огонь.
Это и был долгожданный сигнал к атаке. Полторы тысячи метров, отделявшие нас от первых фашистских окопов, мы пробежали одним духом, звеня подошвами, подбитыми большими гвоздями. Этот металлический звон нас как-то бодрил, от громкого топота казалось, что нас очень много — больше; чем на самом деле. Все время слышался веселый голос Луканди. Короткими призывами: «Друзья, вперед!», «Скоро мы их добьем!» — он хотел внушить, что для нас нет преград. У траншей первой линии, заставив меня на секунду чуть ли не врасти в землю, неожиданно поднялся из-за камней огромный марокканец. Он испугался меня еще больше, чем я его. Коверкая испанский язык и делая его похожим на понятный ему жаргон, я кричу:
— Бросай оружие!
Он послушно бросает винтовку и поднимает руки. Тогда я замечаю, что на поясе у него висит марокканский нож, которым обычно награждают храбрых воинов. Это смертоносное оружие сделано из чистого серебра. Я знал о существовании таких ножей.
— Отстегни. — спокойно приказываю я мавру, — отстегни одной рукой и брось на землю.
Он медленно отстегивает от пряжки свое оружие и нехотя бросает к моим ногам. Я нагибаюсь, не спуская винтовки, направленной на мавра, и поднимаю мой трофей.
Понятно, все это происходит в какое-то короткое мгновение. Кругом слышатся адские орудийные раскаты, повторяемые вершинами гор.
Я и до этой неожиданной встречи видал пленных противников. Но никогда я не встречался с ними так, как сейчас — лицом к лицу. До сих пор все мои враги или стреляли в меня, или бездыханно лежали на земле. Сейчас враг — мой пленный и стоит передо мной. Я его заставляю итти к прикрытиям, где группа наших бойцов будет охранять пленных фашистов.
Через несколько минут, сдав марокканца, я возвращаюсь обратно. На плече у меня висит трофейная винтовка, а на поясе серебряный нож. Мне очень весело, и я мчусь, догоняя ушедших вперед товарищей. Пробежав еще полтора километра после первых окопов противника, достигаю высоты 1780. Нахожу Луиса Дельбаля, моего лейтенанта. Он рядом с Луканди в цепи, которая пробирается от прикрытия к прикрытию, используя каждый камень и дерево. Невидимый пулемет, умело скрытый, косит наши ряды. Луканди указывает куда-то вперед и предлагает:
— Нужно обнаружить и уничтожить.
У меня бинокль. Я стараюсь отыскать скрытого врага. Нет, одно зрение не поможет. Я опускаю бинокль и пытаюсь на слух определить, откуда льется огненная струя. Мне кажется, я угадываю направление, откуда ведется огонь. Но сумею ли я одной гранатой уничтожить пулемет врага? Мне не хочется возвращаться обратно, и я продолжаю продвигаться ползком. Пули свистят над самой головой. Но вот они падают вблизи.
Неужели меня заметили? Нет, это мне кажется. Но почему неожиданно тяжелеет винтовка в руке? Я стараюсь приподнять ее и не могу. Тогда я бережно кладу оружие возле себя и ощупываю правую руку. Как я не заметил раньше, что рукав комбинезона, как губка, пропитан кровью? Я ползу обратно и, оборачиваясь, стараюсь не потерять направления на пулемет. Лес неожиданно делается густым, вместо одного куста в глазах вырастают сразу десять. Я чувствую страшную сонливость. В ушах стоит глухой шум, как будто бы я нырнул в воду. Нужно пересилить потухающую волю. Я кричу, но не слышу своего голоса. И тут я чувствую, как на меня обрушивается огромная гора.
…Кто-то поднимает мою голову. Я вижу большие серые глаза Луканди с рыжими огоньками.
— Шестьсот метров… вот за тем камнем, — шепчу я. Луканди кивает головой.
Как хорошо в окопах! Раньше я никогда не замечал, что на дне траншей так тепло и уютно. Мне рассказывают, что высота 1780 взята. Я спал три долгих часа. Рука забинтована и уже не болит, как раньше. Только голова кружится, но это от потери крови.
Вскоре приходит машина и увозит нас — нескольких раненых — в Мадрид. Мне очень хочется повидать брата, но он далеко, на высоте 1780. Когда мы отъезжаем, я кричу друзьям:
— Передайте Альберто, пусть дерется за двоих. Я скоро вернусь.
В госпитале
Наша маленькая туристская машина, превращенная в санитарную, мчится по шумным улицам Мадрида. Вот бульвар Кастельяно с пышными дворцами. Я стараюсь не пропустить дом № 56.
— Не так быстро. — прошу я шофера.
Сколько бы ни прошло времени, какие бы события ни стряслись, никогда не забыть нескольких минут, приведенных в этом доме, откуда я вышел настоящим бойцом — с винтовкой на плече и удостоверением народной милиции в кармане.
Я сижу с шофером и киваю на дом, где впервые увидел Луканди. Серое здание вызывает неожиданный интерес и у водителя «санитарки».
— Скоро «Офтальмико». Тебя вылечат там в один день, — обещает он мне.
Вот, оказывается, куда меня хотят отвезти — к окулистам.
— Что ты путаешь. Зачем мне «Офтальмико»? — И я показываю шоферу на перевязанную руку.
Но мой провожатый поясняет, что все больницы Мадрида заняты только одним — лечением раненых — и что глазная клиника «Офтальмико» тоже превращена в военный госпиталь.
— Я тебя везу в лучшую, — успокоительно говорит знаток больниц.
Мы проезжаем по улице, параллельной той где я живу, — отсюда совсем близко до моего дома. Я думаю о том, что неплохо было бы забежать туда на минуту и оставить сестрам марокканский нож.
— Отберут, как ты думаешь? — И я протягиваю на осмотр мой трофей.
Шофер дает мне десятки разнообразных советов, как уберечь нож, и рассказывает какую-то фантастическую историю о раненом солдате, умудрившемся спрятать под матрац ручной пулемет.
Но вот и строгий пятиэтажный госпиталь «Офтальмико». Я никогда не думал, что через несколько месяцев снова попаду сюда, с тяжелой раной. Санитары ждут нас у входа. Среди юношей и девушек в белых халатах — немало знакомых. Правда, я не знаю их имена, но все это студенты Мадридского университета, и недавно мы встречались довольно часто.
— Спасибо, — говорю я, когда предлагают носилки, — мне нетрудно дойти и самому.
Я всматриваюсь в лица женщин в белых халатах.
Не найду ли я среди них мать Франциске Уренья? Она работает в каком-то госпитале Мадрида, и Попэй, острил, что четвертый батальон может быть спокоен: у него есть теперь свой посредник между жизнью и смертью.
Большая, с высоким потолком и белыми стенами палата уставлена кроватями. Моя постель у самого окна. Чтобы добраться до нее, нужно пройти всю комнату. Но это не так легко. Раненые засыпают меня вопросами. Я останавливаюсь, не зная, кому ответить раньше. Они спрашивают о судьбе своих друзей, называют имена, которые я никогда не слышал, и немало удивлены, когда я отвечаю, что никого из их приятелей не встречал. Тогда начинается допрос: откуда я, где дрался, в какой партии состою, хорош ли мой командир, опасна ли рана и есть ли у меня мать?