Четвертый батальон

Вопросов не перечесть. Сестра Хулия, студентка философского факультета, сообщает мне о неизбежном допросе каждого новичка. Всех встречают одинаково, и я обязан отвечать. Мои соседи — легко раненый шестнадцатилетний мальчишка и взрослый крестьянин без ног, о чем с грустью предупреждает Хулия. Мы знакомимся:

— Педро, — говорит крестьянин, протягивая руку.

— Пэпэ, — старается как можно серьезней отрекомендоваться мальчик. — Я разведчик.

Мне остается сообщить свое имя, и мы уже друзья.

— Знаешь ли ты Листера? — Педро испытующе смотрит, стараясь сразить меня неожиданным вопросом.

Кто в республике не знает этого боевого организатора и командира героического 5-го полка!

— Слышал, — отвечаю я с притворным равнодушием.

— Мы с ним служили вместе, — сообщает мне Педро и продолжает пристально смотреть на меня, желая выяснить, какое впечатление произвело это сообщение.

Пэпэ подмигивает, мы с ним уже в заговоре. Жестами он даст мне понять, что я правильно разыгрываю свою роль и должен дальше оставаться таким же равнодушным. Я молчу. Тогда Педро таинственно сообщает, что он участник боев у Морато де Тахунья.

Тут я действительно становлюсь в тупик.

— Это историческая деревня, — поясняет Педро, — ее грозился взять Кейпо де Льяно, но Листер его обставил.

Педро хохочет и рассказывает мне, как болтливый фашистский генерал вещал по радио, что любимое его вино делают в деревушке Морато де Тахунья и что он займет эту деревню, чтобы попить вина.

— Тогда наш командир сказал, что вкус совпал: рабочие и крестьяне, оказывается, любят то же вино, что и генерал Кейпо де Льяно.

Палата смеется. Вероятно, раненые не в первый раз слышат эту историю из уст Педро.

— И ты знаешь, что сделал Листер? Он послал телеграмму в Севилью. «Генерал, — писал наш командир, — Морато де Тахунья еще никем не занята, но мы ее решили взять раньше потому, что после вас мы рискуем ничего не найти в винных погребах.

— И действительно вино вкусное? — осведомляется кто-то с другого конца палаты.

— Мечта, разлитая по бутылкам, — с серьезным видом отвечает Педро. — Но мы не пьяницы, — нравоучительно объявляет он, — взяв Тахунью, мы отпили только по глотку, и то за победу республики.

Сестра Хулия стоит тут же и добродушно улыбается:

— Вот вам и народный эпос, — говорит она мне тихо. — Вы здесь наслушаетесь чудесных историй.

Врач находит, что рана моя не опасна, но раньше двух недель не заживет. Тогда я составляю список книг и вручаю его Хулии. Она заглядывает на него и дружески обещает:

— Ну что ж, если вы решили стать за пятнадцать дней академиком, я помогу вам в этом.

В моем описке почти двадцать названий книг по военным вопросам. На следующий день Хулия появляется в палате с огромной связкой. Здесь все премудрости, которые я решил познать. Вооружившись карандашом, я немедленно приступаю к двум совершению новым занятиям, но одинаково нелегким: письму левой рукой и изучению «Особенностей боевых действий пехоты в горах и лесистой местности».

В госпитале дружат также трогательно, как и в окопах. Все готовы поделиться последней папиросой, вслух читают письма, рассказывают сны; по рукам ходят бесконечные фотографии невест, матерей и сестер. Шум раздражает Педро. Мы это знаем и стараемся соблюдать тишину, когда видим его страдания. Три раза в день нам передают радиосводки о положении на фронтах. Тогда поднимается, стараясь присесть, Педро.

— Так лучше слышно, — говорит он нам, когда мы хотим уложить его поудобнее.

При благоприятных новостях он плачет от радости, и посылает страшные ругательства, если враг продвинулся вперед.

Мать навещает меня ежедневно. В восемь утра она уже у моей постели. И чем ближе день нашего расставания, тем тяжелее ее свертки, которые она приносит с собой. Мне очень хочется отблагодарить ее за эти заботы. Но у меня нет ничего, кроме марокканского ножа, который мне удалось с помощью Хулии оставить при себе. Я вручаю матери этот непонятный ей подарок.

— От меня и Альберто, — торжественно передаю я ей трофей.

Мои друзья по госпиталю очень довольны этой сценой, но мать несколько смущена страшным преподношением. Тогда я указываю место, где оружие мавра может найти практическое применение, — нашу кухню. На этом условии нож уносится домой.

Кроме матери и сестры Хулии, у меня есть еще одна частая посетительница, Это мамаша Франциско. Она работает здесь же, в госпитале «Офтальмико», нежно называет меня своим вторым сыном и всегда находит время забежать сюда, хотя обслуживает другую палату. К каждому ее посещению я должен приготовить какой-нибудь рассказ о Франциско. Мать Уренья в курсе всей жизни четвертого батальона, Она знает о похождениях Панчовидио, о болезни Луканди, называет десятки имен бойцов и говорит о всех так подробно и тепло, словно узнала о них не из писем сына, а давно со всеми знакома. Она не знает только ничего об одном бойце нашего батальона — о своем Франциско. О себе Попэй ничего не пишет. Вот почему мне приходится выступать в роли добросовестного рассказчика. Ничего, кажется, не забыто, и мать моего друга бесконечно благодарна.

Но мать солдата не похожа ни на одну самую любящую и заботливую мать. Ни с чем несравнима ее любовь к сыну-бойцу.

— Вы, наверное, что-нибудь забыли? — выпытывает мать Уренья.

Она смотрит на меня и ждет новых, еще не рассказанных историй.

— Франциско в том же свитере?

— Ах, чуть не забыл! Как хорошо, что вы напомнили. — Я стараюсь быть предельно вежливым и демонстрирую поразительную наблюдательность. — Наш Попэй побил все рекорды — он носит четыре свитера сразу.

Вот неожиданный повод для новых расспросов. Во всем виновата моя чрезмерная болтливость.

— Какой Попэй? — недоумевает мать Франциско.

Я с трудом внушаю матери моего друга, что это прозвище совсем не позорит храброго бойца Уренья и что под этой кличкой он стал нам еще дороже.

Но вскоре я вижу и самого Попэя. Совершенно невредимый, шумно вышагивая по палате в непривычном одеянии — белом халате, — он приближается к моей койке. В Мадриде он по заданию командира полка Маркоса. Папай сейчас не только стрелок. Он требует, чтобы я слушал его сидя и шутливо рапортует:

— Товарищ сержант, вас приветствует в этом закрытом пансионе связист четвертого батальона.

Оказывается, мы чортовски богатеем и обзаводимся радиохозяйством. Для этого он и прибыл в Мадрид.

— Читай, — неожиданно вспоминает Попэй и вытаскивает из кармана десятки клочков бумаги.

Это письма друзей. Диего де Месса в маленьком предисловии предупреждает меня, что все это самостоятельное творчество его учеников, которые свободное время отдают письмам и по-детски торжествуют, когда заполняют страничку. Здесь еще бездна орфографических ошибок, но я счастлив посланием друзей. Мы смеемся вместе с Попэем над письмом одного бойца-эстремадурца, который серьезным тоном предлагает мне «пощупать себя со всех сторон». «Может быть, тебе показалось, Рамон, что пуля зацепила руку? Никто из нас не может поверить этому, — заключает он с крестьянским юмором, — потому что считаем тебя непробиваемым».

Я жадно расспрашиваю Попэя о всех новостях. Крупных боев за эти дни не было, батальон попрежнему занимает позиции, отбитые у врага, ведя редкую перестрелку и наводя уют в занятых траншеях. Короткий отчет Попэя вызывает у меня чувство радости за товарищей. Человеку, сидящему в тылу, не всегда понятны причины радости фронтовиков. Причины эти разнообразны, а иногда они покажутся пустяками, — взятие холма, который занимал до нас противник, день, прошедший без потерь, и даже две горячие картофелины, когда обозам не удается подвезти продовольствие.

— Я разыграл Панчо и так здорово, что ржут и поныне, — с лукавым видом сообщает Попэй. — Хочешь, расскажу?

И Франциско, который возбудил особое любопытство моих соседей, рассказывает громко, чтобы его слышали все. Это длинная история о том, как Попэй, желая проверить бдительность Панчо, бывшего в ту ночь в сторожевом охранении, объявил себя перебежчиком и, изменив голос, начал расспрашивать с расстояния в пятьдесят метров об условиях перехода на сторону республиканцев. Панчовидио гарантировал своему невидимому врагу — ночь была темная, безлунная — жизнь, свободу и обещал предать забвению все его грехи. Когда раскаявшийся враг уже должен был перейти, — все сомнения были рассеяны, — Попэй виновато вопрошает Панчовидио: