Четвертый батальон

— Но я не просто солдат, я мятежный генерал, не расстреляете ли вы меня?

— Нет, — решительно, как клятву, произносит потрясенный Панчо.

— Тогда я иду к вам.

— Поднимите руки, — предупреждает на всякий случай Панчо.

Попэй идет с поднятыми вверх руками и, приблизившись к Панчо, шепчет:

— А ты, оказывается, не можешь отличить бойца-республиканца от мятежного генерала.

В палате все довольны рассказом моего друга, и раненые долго обсуждают эту историю.

Попэй уходит. Мне хочется как можно скорее вернуться в батальон. Я решительно требую у врача выписать меня досрочно. Он отрицательно качает головой и говорит:

— В таком виде вы никому не нужны. А ну-ка, сожмите пальцы в кулак, — неожиданно предлагает он мне.

Ничего не получается. Врач видит, как бесплодны попытки. Он твердо обещает:

— Через пять дней вы сумеете ударить кулаком по столу, и тогда мы расстанемся друзьями, даю вам слово.

Значит, всего пять дней! Мысль о возвращении в свою часть наполняет сердце каким-то особым умилением. Разве можно сравнить с чем-нибудь эту «вторую службу», когда друзья в окопах встречают товарища из госпиталя. И с особой силой потянуло на фронт в предпоследнюю ночь моего пребывания в госпитале, когда оглушительный грохот поднял нас с постели. Мы слышим в небе зловещий гул, несущий смерть.

Беспомощные, безоружные, мы впервые ощутили весь трагизм тыла. Врачи и сестры носятся по палатам, они щелкают выключателями, гася свет. Мы посылаем проклятие врагу, налетевшему на спящий Мадрид. Особенно возбуждены зенитчики и летчики. Каждому из них кажется, что наши где-то медлят сейчас, и пусти их к батареям, самолетам — они бы проучили врага. Но вскоре в палате стало тихо. Тишина и за окнами. Самолеты, сбросив свой смертоносный груз, улетели. Но мы долго не можем уснуть и лежим молча. Спит только мой маленький сосед Пэпэ, раненный в руку. Он что-то бормочет во сне и неожиданно на всю палату пронзительно кричит:

— Наступайте на этот пулемет!.. Не надо бояться!..

Палата молча прислушивается к коротким словам, рожденным воспаленной фантазией шестнадцатилетнего бойца. А он не успокаивается и всю ночь ведет в бой свое воображаемое подразделение.

Вот и пятый день. Я возвращаю Хулии прочитанные книги. Из госпиталя я забегу домой, где меня ждут друзья и родные. Правда, я не стучу еще кулаком по столу, как обещал врач. Но карандаш уже перенесен из левой руки в правую, и я это демонстрирую медперсоналу при обходе палаты. Сегодня я выписываюсь. Мы обмениваемся адресами с товарищами по палате. У меня список почти всех крупных городов Испании и многих деревень. Мы серьезно обещаем друг другу предпринять экскурсию по этим городам и селам сразу же после последнего выстрела на фронтах. Я уношу с собой фотографии товарищей по палате. Мой сосед Педро снят с двумя своими сыновьями. На этой фотографии он изображен во весь рост.

— Видишь, — говорит он, даря мне эту реликвию. — Я не всегда был таким, как сегодня. — И, указывая на сыновей, замечает: — Они еще отомстят за отца.

Нужно быть чортовски сильным, чтобы уйти отсюда с сухими глазами. Педро резко поворачивается к нам спиной. Мы стараемся не глядеть на него. Педро плачет. Я дохожу до дверей и поднимаю кулак:

— Вивва республика!

Вся палата поспешно и взволнованно отвечает:

— Вивва!

В кармане у меня свидетельство госпиталя о том, что я оправился от ранения и годен для службы на фронте. Правда, рука еще на повязке, но это не больше чем на два-три дня. Дома я провожу несколько часов. Моя старшая сестра нагружает меня трогательными подарками для моих друзей по батальону. Ее маленькие ученицы — сестра была директором педагогического института, а сейчас в ее учебном заведении живут и учатся дети бойцов — связали нам шерстяные носки и перчатки. Мать подкладывает в мою тарелку лучшие куски, словно она хочет накормить меня до самого окончания войны.

— Мама, пощади, — говорю я ей, — поверь, завтра я опять захочу кушать.

Я с трудом поднимаюсь из-за стола. Вся семья хочет проводить меня до казармы, где я должен сесть в машину, идущую в Лас-Навас. Я отговариваю родных. Наконец, отражена и эта семейная атака. Я иду в штаб, предъявляю свидетельство о выздоровлении и, получив место в машине, мчусь по направлению к Гвадарраме. Непрерывная канонада сопровождает нас в течение всего пути. В Лас-Навасе меня поражает полное отсутствие людей на улицах. В штабе полка я встречаю командира полка товарища Маркоса. Он дружески жмет мне руку и, улыбаясь, сообщает:

— У меня приготовлены для вас две звездочки.

Две звездочки — это знак лейтенанта. Командир полка поздравляет меня с повышением и, точно оправдываясь, объясняет:

— Обстановка не позволяет, к сожалению, произвести все с необходимой по уставу торжественностью.

Обычную церемонию посвящения в чин командир полка заменяет несколькими деловыми и товарищескими пожеланиями. Он передает мне содержание приказа военного министра и прикрепляет к рукаву моего комбинезона две звездочки.

— А пока что оставайтесь в штабе. — И он коротко рассказывает о начавшейся два часа назад ожесточенной артиллерийской подготовке.

Я чувствую по тревожному лицу Маркоса, что он говорит далеко не все. Я упрашиваю его отпустить меня в окопы. В конце концов, он дает свое согласие.

— Теперь вы человек многосемейный, — говорит на прощанье Маркос, — и у вас немаленькая семья — пятьдесят человек. Заботьтесь о них.

Один из штабных командиров идет со мной к домику, превращенному в оружейный склад, и передает распоряжение командира списать с меня винтовку и выдать автоматический пистолет. Эта процедура, — пока я расстаюсь с винтовкой, оружием бойца и сержанта, и получаю пистолет, — занимает добрых двадцать минут. Потом я спешу по хорошо знакомой мне дороге к окопам четвертого батальона. Здесь стелется дым, земля вскопана бесчисленными воронками от снарядов, в горле першит от непривычного после длительного перерыва запаха серы. Орудийный грохот нестерпим. В бой ввязываются пулеметы.

Прежде чем я успеваю различить в далеких окопах моих товарищей, проходит полчаса быстрой ходьбы. Кто-то машет мне красным платком; меня узнают по белой повязке, выделяющейся на синем комбинезоне. Я бегу к окопам. И вдруг я слышу, как по чьей-то команде грянула шуточная песенка, на мотив пионерского марша «Саммос пионерос». У самого окопа друзья подхватывают меня на руки и влекут вниз. Певцы прыгают на одной ноге и держатся за ухо, — так у нас исполняют эту веселую песенку. Луканди обнимает меня, в руках у него еще красный платок. Это он размахивал мне. Страшный артиллерийский грохот не мешает всем шумно выражать свои чувства. Только Попэй серьезен и не участвует в веселье. Наш «профессор чистоты» еще больше растолстел и неописуемо грязен. Он сидит в воронке, вырытой снарядом. Воронка наполнена водой, но Попэй невозмутим в своей новой роли связиста. В руках у него телефонная трубка. Он безмолвно кивает мне в знак приветствия.

— Тебе везет, — кричит Фелисе. — С госпитальной койки прямо в бой.

Луканди берет меня за рукав и отечески говорит:

— Поздравляю со звездочками, товарищ лейтенант.

Мы пробираемся по окопу. Капитан приводит меня к моему взводу. Под свист пуль и разрывы снарядов Луканди представляет меня бойцам как их нового лейтенанта. Не знаю, сколько времени он бы говорил, если бы его не прервал упавший рядом снаряд. Мы застываем на месте. Пункт связи, в котором только что стоял Попэй, разрушен до основания. Мы еще ниже приседаем к земле, придавленные потоком воздуха от пронесшегося над нами снаряда, Но неужели Франциско убит? Большая лужа начинает вдруг шевелиться, и из воды поднимается мокрый Попэй. В руках у него попрежнему трубка, он невозмутимо кричит что-то и, наконец, прыгает к нам в окоп и передает Луканди короткую телефонограмму из штаба:

— Подпустить противника на триста метров и уничтожить.

Луканди оборачивается к нам и громко отдает команду:

— Прекратить разговоры!