Сочинения

В человеке, однако, это отношение к природе изменено некой дегисценцией в сердце организма, первобытным Раздором, о котором свидетельствуют признаки беспокойства и двигательной несогласованности в неонатальные месяцы. Объективное представление об анатомической неполноценности пирамидальной системы, а также наличие определенных гуморальныхостатков материнского организма подтверждают сформулированную мной точку зрения как факт реальнойспецифической недоношенности рожденияу человека.

Кстати, стоит отметить, что этот факт признается эмбриологами под термином фетализация, которая определяет преобладание так называемого высшего аппарата нейракса, и особенно коры головного мозга, которую психохирургические операции заставляют нас рассматривать как внутриорганическое зеркало.

Это развитие переживается как временная диалектика, решающим образом проецирующая становление личности в историю. Сцена зеркала - это драма, внутреннее движение которой происходит от недостаточности к предвосхищению - и которая производит для субъекта, пойманного на удочку пространственной идентификации, последовательность фантазий, простирающихся от фрагментарного образа тела к форме его тотальности, которую я назову ортопедической, и, наконец, к принятию брони отчуждающей идентичности, которая отметит своей жесткой структурой все психическое развитие субъекта. Таким образом, выход из круга I

Это фрагментированное тело - термин, который я также ввел в нашу систему теоретических ссылок, - обычно проявляется в сновидениях, когда движение анализа сталкивается с определенным уровнем агрессивной дезинтеграции в индивидууме. Тогда оно предстает в виде расчлененных конечностей или тех органов, которые, представленные в экзоскопии, отращивают крылья и берутся за оружие для преследования кишечника - тех самых, которые визионер Иероним Босх навсегда зафиксировал в живописи, в их восхождении от пятнадцатого века к воображаемому зениту современного человека. Но эта форма ощутимо проявляется даже на органическом уровне, в линиях "фрагментации", которые определяют анатомию фантазии, проявляющуюся в шизоидных и спазматических симптомах истерии.

Соответственно, формирование Я символизируется в сновидениях крепостью или стадионом - его внутренней ареной и оградой, окруженной болотами и завалами, разделяющими его на два противоположных поля состязания, где субъект барахтается в поисках возвышенного, отдаленного внутреннего замка, форма которого (иногда сопоставляемая в одном и том же сценарии) символизирует ид в весьма поразительном виде.Аналогично, в ментальном плане, мы находим реализованные структуры укрепленных произведений, метафору, которая возникает спонтанно, словно из самих симптомов, чтобы обозначить механизмы невроза навязчивых состояний - инверсию, изоляцию, редупликацию, аннулирование и вытеснение.

Но если бы мы опирались только на эти субъективные данности - как бы мало мы ни освобождали их от условий опыта, которые заставляют нас видеть в них природу лингвистической техники, - наши теоретические попытки оставались бы подвержены обвинению в проецировании себя в немыслимое абсолютного субъекта. Именно поэтому я искал в настоящей гипотезе, основанной на совокупности объективных данных, направляющую сетку для метода символической редукции.

Он устанавливает в защитах эго генетический порядок, в соответствии с желанием, сформулированным госпожой Анной Фрейд в первой части ее великого труда, и помещает (вопреки часто высказываемому предубеждению) истерическую репрессию и ее возвраты на более архаичную стадию, чем обсессивная инверсия и ее изоляционные процессы, а последние, в свою очередь, как предшествующие параноидному отчуждению, которое берет начало от отклонения спекулярного Я в социальное Я.

В этот момент, когда зеркальная сцена завершается, идентификация с имаго двойника и драма первобытной ревности (так хорошо раскрытая школой Шарлотты Бюлер в феномене инфантильного транзитивизма) открывают диалектику, которая отныне будет связывать Я с социально разработанными ситуациями.

Именно этот момент решительно переводит все человеческое знание в режим опосредования через желание другого, конституирует его объекты в абстрактной эквивалентности посредством сотрудничества с другими и превращает Я в тот аппарат, для которого каждый инстинктивный толчок представляет опасность, даже если он должен соответствовать естественному созреванию - сама нормализация этого созревания отныне зависит в человеке от культурного опосредования, примером которого в случае сексуального объекта является Эдипов комплекс.

В свете этой концепции термин "первичный нарциссизм", которым аналитическая доктрина обозначает характерные для того момента либидинальные инвестиции, обнаруживает в тех, кто его придумал, глубочайшее осознание семантических латентностей. Но он также проливает свет на динамическую оппозицию между этим либидо и сексуальным либидо, которую пытались определить первые аналитики, когда ссылались на деструктивные инстинкты и инстинкты смерти, чтобы объяснить очевидную связьмежду нарциссическим либидо и отчуждающей функциейЯ, агрессивностью, которую оно высвобождает в любом отношении к другому, даже в отношении, предполагающем самую самаритянскую помощь.

По сути, они столкнулись с той экзистенциальной негативностью, реальность которой так энергично провозглашает современная философия бытия и небытия.

Но, к сожалению, эта философия постигает негативность лишь в рамках самодостаточности сознания, которое в качестве одной из своих предпосылок связывает с меконнаисаниями, составляющими эго, иллюзию автономии, которой оно себя наделяет. Этот полет фантазии, при всем том, что он в необычной степени опирается на заимствования из психоаналитического опыта, завершается претензией на создание экзистенциального психоанализа.

В кульминации исторического усилия общества отказаться от признания того, что у него есть какая-либо функция, кроме утилитарной, и в тревоге индивида перед "концентрационной" формой социальных связей, которая, кажется, возникает в качестве венца этого усилия, экзистенциализм должен оцениваться по тем объяснениям, которые он дает субъективным тупикам, которые действительно стали его результатом; свобода, которая никогда не бывает более подлинной, чем в стенах тюрьмы; требование обязательств, выражающее бессилие чистого сознания овладеть любой ситуацией; вуайеристско-садистская идеализация сексуальных отношений; личность, реализующая себя только в самоубийстве; сознание другого, которое может быть удовлетворено только гегелевским убийством.

Этим предложениям противостоит весь наш опыт, поскольку он учит нас не рассматривать эго как центрированное на системе восприятия-сознания или как организованное "принципом реальности" - принципом, который является выражением научного предрассудка, наиболее враждебного диалектике знания. Наш опыт показывает, что вместо этого мы должны исходить из функции méco

Таким образом, мы можем понять инерцию, характерную для образований Я, и найти там наиболее широкое определение невроза - так же, как захват субъекта ситуацией дает нам наиболее общую формулу безумия, не только того безумия, которое скрывается за стенами психушек, но и того безумия, которое оглушает мир своим шумом и яростью

Страдания невроза и психоза являются для нас школой душевных страстей, так же как луч психоаналитических весов, когда мы вычисляем наклон его угрозы для целых сообществ, дает нам представление об умерщвлении страстей в обществе.

На этом стыке природы и культуры, столь настойчиво исследуемом современной антропологией, только психоанализ распознает этот узел воображаемого рабства, который любовь всегда должна снова разрубить или разорвать.