Сочинения

Рабство и величие, в котором живое существо было бы уничтожено, если бы желание не сохраняло свою роль в помехах и пульсациях, которые циклы языка заставляют сходиться на нем, когда путаница языков берет за руку и когда приказы противоречат друг другу в разрыве всеобщего произведения.

Но для того, чтобы это желание было удовлетворено в человеке, необходимо, чтобы оно было признано, через согласие речи или через борьбу за престиж, в символе или в воображении.

В анализе речь идет о появлении в субъекте той маленькой реальности, которую это желание поддерживает в нем в отношении символических конфликтов и воображаемых фиксаций как средств их согласования, а наш путь - это интерсубъективный опыт, где это желание дает о себе знать.

С этого момента становится ясно, что проблема заключается в отношениях между речью и языком в субъекте.

Три парадокса в этих отношениях проявляются в нашей области.

В безумии, какой бы природы оно ни было, мы должны признать, с одной стороны, негативную свободу речи, которая отказалась от попытки признать себя, или то, что мы называем препятствием для переноса, и, с другой стороны, мы должны признать единичное формирование бреда, который - сказочный, фантастический или космологический; интерпретативный, требовательный или идеалистический - объективирует субъект на языке, лишенном диалектики.

Отсутствие речи проявляется здесь в стереотипах дискурса, в котором субъект, можно сказать, говорит, а не высказывается: здесь мы узнаем символы бессознательного в окаменевших формах, которые находят свое место в естественной истории этих символов рядом с забальзамированными формами, в которых мифы представлены в наших сборниках рассказов. Но было бы ошибкой говорить, что субъект принимает эти символы: сопротивление их признанию не менее сильно в психозах, чем в неврозах, когда субъект впадает в них в результате попытки лечения.

Отметим попутно, что стоило бы составить карту мест в социальном пространстве, которые наша культура отвела этим субъектам, особенно в том, что касается их отнесения к социальным службам, связанным с языком, поскольку не исключено, что здесь действует один из факторов, обрекающих таких субъектов на последствия распада, вызванного символическими разногласиями, характерными для сложных структур цивилизации

Второй случай представлен привилегированной областью психоаналитического открытия: симптомами, торможением и тревогой, составляющими экономику различных неврозов.

Здесь речь вытесняется из конкретного дискурса, упорядочивающего сознание субъекта, но находит опору либо в естественных функциях субъекта, в той мере, в какой органический стимул приводит в действие то открытие (béance) его индивидуального существа к его сущности, которое делает из болезни введение живого существа в существование субъекта, - либо в образах, организующих на пределе Umwelt и I

Симптом является здесь сигнификатором означаемого, подавленного в сознании субъекта. Символ, написанный на песке плоти и на покрывале Майи, участвует в языке благодаря семантической двусмысленности, которую я уже подчеркивал в его конституции.

Но это речь, функционирующая в полной мере, поскольку она включает в себя речь другого в тайне своего шифра.

Именно расшифровывая эту речь, Фрейд заново открыл первичный язык символов, до сих пор живущий в страданиях цивилизованного человека (Das Unbehagen in der Kultur).

Иероглифы истерии, знамена фобий, лабиринты цвангсневроза - чары импотенции, загадки торможения, оракулы тревоги - говорящие руки характера, печати самонаказания, маскировки извращения - вот герметические элементы, которые разрешает наш экзегеза, двусмысленности, которые растворяет наша инвокация, артикулы, которые отпускает наша диалектика, в освобождении заключенного смысла, от раскрытия палимпсеста к данному слову тайны и к прощению речи.

Третий парадокс отношения языка к речи - это парадокс субъекта, который теряет свое значение в объективациях дискурса. Каким бы метафизическим ни казалось его определение, мы не можем игнорировать (méco

Чтобы дать примерную формулировку этого, я не мог найти более уместного места, чем использование обычной речи - указывая на то, что "ce suis-je" времен Вийона превратилось в "c'est moi" современного человека.

Как я уже говорил, "я" современного человека приобрело форму диалектического тупика прекрасной женщины, не признающей смысла своего существования в том беспорядке, который она осуждает в мире.

Но субъекту предлагается выход из этого тупика, когда его рассуждения носят бредовый характер. Для него может быть установлена действительная коммуникация в рамках общей задачи науки и тех постов, которые она занимает в нашей универсальной цивилизации; эта коммуникация будет эффективной в рамках огромной объективации, которую представляет собой эта наука, и она позволит ему забыть о своей субъективности. Он будет вносить эффективный вклад в общее дело в своей повседневной работе и сможет обеспечить свой досуг всеми удовольствиями богатой культуры, которая, от детективных романов до исторических мемуаров, от образовательных лекций до ортопедии групповых отношений, даст ему возможность забыть о своем собственном существовании и своей смерти, в то же время неправильно истолковывая (méco

Если бы субъект не открывал для себя в регрессии - часто возвращаясь к "стадии зеркала" - замкнутость стадии, на которой его эго совершает свои воображаемые подвиги, вряд ли существовали бы какие-либо пределы доверчивости, которой он должен поддаться в этой ситуации. И именно это делает нашу ответственность столь грозной, когда вместе с мифическими манипуляциями нашей доктрины мы предоставляем ему еще одну возможность отчуждения, например, в разложенном триединстве эго, суперэго и ид.

Здесь существует языковой барьер, противостоящий речи, и меры предосторожности против вербализма, которые являются темой дискурса "нормального" человека в нашей культуре, лишь усиливают его толщину.

Возможно, есть смысл измерить его толщину статистически определенным количеством фунтов печатной бумаги, миль пластиноки часов радиовещания, которые данная культура производит на одну голову населения в секторах А, В и С своей области. Это было бы прекрасным исследовательским проектом для наших культурных организаций, и стало бы ясно, что вопрос о языке не остается полностью в сфере свертков, в которых его использование отражается на человеке.

Мы - полые люди.

Мы - чучела

Опираясь друг на друга

Головной убор, наполненный соломой. Увы!

и так далее.

Сходство между этой ситуацией и отчуждением безумия, в той мере, в какой формула, приведенная выше, аутентична - то есть в том смысле, что здесь субъект скорее говорит, чем говорит, - очевидно, вытекает из требования, предполагаемого психоанализом, "истинной" речи. Если бы это следствие, доводящее до предела парадоксы, составляющие то, о чем я здесь говорю, было обращено против здравого смысла психоаналитической перспективы, я бы с готовностью согласился с уместностью этого возражения, но только для того, чтобы найти в нем подтверждение своей собственной позиции - и это в результате диалектического возвращения, в котором не будет недостатка в уполномоченных крестных отцах, начиная с гегелевского обличения "философии черепа" и заканчивая предупреждением Паскаля на заре исторической эры "эго", звучащим в таких выражениях: "Les hommes sont si nécessairement fous, que ce serait être fou par un autre tour de folie, de n'être pas fou".