Сочинения

Там он найдет подлинный путь к тому, что классическая формула смутного, даже рассеянного внимания аналитика выражает лишь очень приблизительно. Ибо необходимо знать, на что направлено этовнимание; и, как показывают все наши труды, оно, конечно, не направлено на объект за пределами речи субъекта, как это происходит у некоторых аналитиков, которые ставят себе строгим правилом никогда не упускать этот объект из виду. Если бы анализ был таким, то он, несомненно, прибегал бы к другим средствам - в противном случае он был бы единственным примером метода, который запрещает себе средства, необходимые для достижения собственных целей.

Единственный объект, который находится в пределах досягаемости аналитика, - это воображаемые отношения, связывающие его с субъектом qua ego. И хотя он не может устранить его, он может использовать его, чтобы регулировать отдачу своих ушей, что является нормальной практикой, согласно физиологии и Евангелиям: иметь уши, чтобы не слышать, другими словами, чтобы улавливать то, что должно быть услышано. Ведь у него нет других ушей, нет третьего или четвертого уха, которое служило бы для того, что некоторые пытаются описать как прямую трансаудицию бессознательного бессознательным. Вопрос об этом предполагаемом способе коммуникации я рассмотрю позже.

Я рассмотрел функцию речи в анализе с наименее выгодной стороны - с точки зрения "пустой" речи, когда субъект, кажется, напрасно говорит о ком-то, кто, даже если бы он был его вылитым портретом, никогда не сможет стать единым с предположением его желания. Я указал на источник растущей девальвации, объектом которой речь стала как в теории, так и в технике. Мне пришлось медленно, словно тяжелый жернов, упавший на речь, поднимать то, что может служить лишь своего рода рулевым колесом для движения анализа: то есть индивидуальные психофизиологические факторы, которые в действительности исключены из его диалектики. Считать целью психоанализа изменение индивидуальной инерции этих факторов - значит обрекать себя на фикцию движения, которой, похоже, на самом деле удовлетворяет определенная тенденция в психоаналитической технике.

Если мы теперь обратимся к другой крайности психоаналитического опыта - его истории, аргументации, процессу терапии, - то обнаружим, что анализу "здесь и сейчас" противопоставляется ценность анамнеза как показателя и источника терапевтического прогресса; что навязчивой интрасубъективности противопоставляется истерическая интерсубъективность; и что анализу сопротивления противопоставляется символическая интерпретация. Реализация полной речи начинается здесь.

Давайте рассмотрим отношения, возникающие в результате этого осознания.

Напомним, что вскоре после своего рождения метод, представленный Брейером и Фрейдом, был окрещен одной из пациенток Брейера, Анной О., "лечением разговорами". Именно опыт, начатый с этой истеричной пациенткой, привел их к открытию патогенного события, названного травматическим опытом.

Если это событие признавалось причиной симптома, то это происходило потому, что выражение этого события в словах (в "историях" пациента) определяло снятие симптома. Здесь термин "prise de conscience", заимствованный из психологической теории, построенной на этом факте, сохраняет престиж, заслуживающий здорового недоверия к объяснениям, которые выдают за самоочевидные истины. Психологические предрассудки времен Фрейда были против признания в вербализации как таковой любой реальности, кроме собственнойflatusvocisi. Факт остается фактом: в гипнотическом состоянии вербализация отделена от prise de conscience, и одного этого факта достаточно, чтобы потребовать пересмотра той концепции ее эффектов.

Но почему же отважные сторонники бихевиористского Aufhebung не используют этот пример, чтобы показать, что им не нужно знать, помнит ли испытуемый что-либо из прошлого? Он просто пересказал событие. Но я бы сказал, что он вербализовал его - или, чтобы развить термин, отголоски которого во французском языке вызывают в памяти фигуру Пандоры, отличную от фигуры с ящиком (в которой этот термин, вероятно, должен быть заперт навсегда), - что он заставил его перейти в глагол, или, точнее, в эпос, посредством которого он возвращает в настоящее время истоки своей собственной личности. И делает он это на языке, который позволяет его дискурсу быть понятым современниками и который, кроме того, предполагает их сегодняшний дискурс. Так получается, что декламация эпоса может включать в себя дискурс более ранних времен на своем архаичном, даже чужом языке, или даже продолжать свой ход в настоящем времени со всем оживлением актера; но это как бы косвенный дискурс, выделенный в кавычки в нити повествования, а если дискурс разыгрывается, то на сцене, подразумевающей присутствие не только хора, но и зрителей.

Гипнотическое воспоминание, несомненно, является воспроизведением прошлого, но это прежде всего речевое представление - и как таковое оно подразумевает всевозможные присутствия. Оно находится в таком же отношении к бодрствующему воспоминанию, которое в анализе любопытно называют "материальным", как драма, в которой перед собравшимися гражданами разыгрываются первоначальные мифы городского государства, находится в таком же отношении к истории, которая вполне может состоять из материалов, но в которой нация сегодня учится читать символы судьбы, находящейся на марше. Если говорить хайдеггерианским языком, можно сказать, что оба типа воспоминаний представляют субъекта как gewesend - то есть как того, кто таким образом был. Но во внутреннем единстве этой темпорализации существующее знаменует собой схождение имевших место. Иными словами, если предположить, что с какого-то из этих моментов бытия произошли другие встречи, то из него возникнет другой экзистент, который заставит его быть совсем другим.

Двусмысленность истерического откровения о прошлом объясняется не столько колебаниями его содержания между воображаемым и реальным, поскольку оно находится и в том, и в другом. И не потому, что оно состоит из лжи. Причина в том, что оно представляет нам рождение истины в речи и тем самым сталкивает нас с реальностью того, что не является ни истинным, ни ложным. Во всяком случае, это самый тревожный аспект проблемы.

Ибо именно нынешняя речь свидетельствует об истинности этого откровения в нынешней реальности и обосновывает его во имя этой реальности. Но в этой реальности только речь свидетельствует о той части сил прошлого, которая была отброшена на каждом перекрестке, где событие делало свой выбор.

Вот почему условие непрерывности анамнеза, которым Фрейд измеряет полноту излечения, не имеет ничего общего с бергсоновским мифом о восстановлении длительности, в котором аутентичность каждого мгновения была бы разрушена, если бы оно не суммировало модуляции всех предшествующих. Дело в том, что для Фрейда речь идет не о биологической памяти, не о ее интуиционистской мистификации, не о парамнезисе симптома, а о воспоминании, то есть об истории, уравновешивающей весы, на которых предположения о прошлом уравновешиваются обещаниями будущего, на единственной ножевой грани или точке опоры хронологической определенности. Я мог бы быть категоричен: в психоаналитическом анамнезе речь идет не о реальности, а об истине, поскольку эффект полной речи состоит в том, чтобы упорядочить прошлые случайности, придав им смысл грядущих необходимостей, таких, которые конституируются той малой свободой, посредством которой субъект делает их настоящими.

Меандры исследования, проведенного Фрейдом в случае с Человеком-волком, подтверждают эти высказывания, извлекая из них весь их смысл.

Фрейд требует полной объективации доказательства, пока речь идет о датировке первичной сцены, но он не более чем предполагает все ресубъективации события, которые кажутся ему необходимыми для объяснения его последствий в каждой поворотной точке, где субъект реструктурирует себя - то есть столько реструктуризаций события, сколько происходит, как он выражается, nachträglich, в более позднее время. Более того, с дерзостью, граничащей с безрассудством, он утверждает, что считает правомерным при анализе процессов исключить временные интервалы, в которых событие остается латентным в субъекте. Иными словами, он отменяет время понимания в пользу моментов завершения, которые "ускоряют медитацию субъекта в направлении решения вопроса о значении, которое следует придать исходному событию".