Сочинения

Таково, по крайней мере, пространство, в котором развиваются образы эго и которое вновь соединяется с объективным пространством реальности. Но предлагает ли оно нам место отдыха? Уже в постоянно сужающемся "жизненном пространстве", в котором человеческая конкуренция становится все острее, звездный наблюдатель нашего вида пришел бы к выводу, что мы испытывали потребность в бегстве, которая приводила к весьма странным результатам. Но разве концептуальная область, в которую, как нам казалось, мы свели реальность, не отказывается впоследствии поддержать физическое мышление? Таким образом, расширяя нашу хватку до пределов материи, не исчезнет ли это "осознанное" пространство, из-за которого великие воображаемые пространства, в которых велись свободные игры древних мудрецов, кажутся нам иллюзорными, в свою очередь, в грохоте вселенской земли?

Тем не менее, мы знаем, из чего исходит наше приспособление к этим потребностям, и что война все больше и больше оказывается неизбежной и необходимой повивальной бабкой всего прогресса в нашей организации. Конечно, взаимная адаптация противников, противоположных по своим социальным системам, кажется прогрессирующей в сторону конкуренции форм, но можно задаться вопросом, мотивируется ли она принятием необходимости илитем отождествлением, образ которого Данте вИнферно" показывает нам в смертельном поцелуе.

В любом случае, человеческая личность, как материал для такой борьбы, не представляется абсолютно бездефектной. И обнаружение "внутренних плохих объектов", ответственных за реакции (которые могут оказаться чрезвычайно дорогостоящими в технике) торможения и бегства вперед, обнаружение, которое недавно было использовано при отборе ударных войск, истребителей, парашютных и десантных войск, доказывает, что война, научив нас многому о генезисе неврозов, оказывается слишком требовательной, возможно, в поиске все более нейтральных субъектов в агрессии, где чувства нежелательны.

Тем не менее, у нас есть несколько психологических истин, которые мы можем привнести и сюда: а именно, насколько так называемый "инстинкт самосохранения" отклоняется в головокружение от господства над пространством, и, прежде всего, насколько страх смерти, "абсолютного господина", заложенный в сознание целой философской традицией, начиная с Гегеля, психологически подчинен нарциссическому страху повреждения собственного тела.

Я считаю, что есть смысл подчеркнуть связь между измерением пространства и субъективным напряжением, которое в "недовольствах" (malaise) цивилизации пересекается с тревожностью, столь гуманно рассмотренной Фрейдом, и которое развивается во временном измерении. Временное измерение также должно прояснить нам современные значения двух философий, которые, как представляется, соответствуют уже упомянутым: Бергсона - из-за его натуралистической неадекватности, и Кьеркегора - из-за его диалектической знаковости.

Только на пересечении этих двух напряжений можно представить себе то принятие человеком своего изначального расщепления (déchirement), о котором можно сказать, что в каждый момент он конституирует свой мир своим самоубийством, и то психологическое переживание, которое Фрейд имел смелость сформулировать, как бы парадоксально оно ни выражалось в биологических терминах, как "инстинкт смерти".

В "эмансипированном" человеке современного общества это расщепление обнаруживает, до самых глубин его существа, невроз самонаказания, с истерико-ипохондрическими симптомами его функциональных запретов, с психастеническими формами его дереализации других имира, с его социальными последствиями в виде неудач и преступлений. Именно эту жалкую жертву, этого беглого, безответственного преступника, обрекающего современного человека на самый страшный социальный ад, мы встречаем, когда он приходит к нам; наша ежедневная задача - открыть этому существу небытия путь к его смыслу в сдержанном братстве - задача, для которой мы всегда слишком неадекватны.

Примечание

Теоретический доклад, представленный на 11-м Конгрессе психоаналитиков французского языка, Брюссель, середина мая 1948 г.

3

Функция и поле речи и языка в психоанализе

Предисловие

В частности, не следует забывать, что разделения на эмбриологию, анатомию, физиологию, психологию, социологию и клиническую медицину не существует в природе, а есть только одна дисциплина: нейробиология, к которой наблюдение обязывает нас добавлять эпитет "человеческая", когда это касается нас".

(Цитата, выбранная в качестве надписи на здании Института психоанализа в 1952 году)

Прежде чем перейти к самому отчету, следует сказать о сопутствующих обстоятельствах. Ведь они оказали на него определенное влияние.

Эта тема была предложена автору в качестве основы для обычного теоретического доклада на ежегодном собрании общества, которое в то время представляло психоанализ во Франции.течение восемнадцати лет это общество проводило ставшую уже почтенной традицию под названием "Конгресс психоаналитиков французского языка", затем, в течение двух лет, конгресс был распространен на психоаналитиков, говорящих на любом из романских языков (Голландия была включенаиз соображений языковой толерантности). Конгресс, о котором идет речь, состоялся в Риме в сентябре.

Тем временем серьезные разногласия привели к отделению французской группы. Эти разногласия достигли своего апогея по случаю основания "Института психоанализа". Группа, которой удалось навязать новому институту свой устав и программу, заявила, что не позволит члену, который вместе с другими пытался внедрить в институт иную концепцию, выступить в Риме, и попыталась использовать для этого все возможные средства.

Однако тем, кто в результате основал новое Французское общество психоанализа, не казалось, что они обязаны лишать большинство студентов, которые поддержали их учение, предстоящего мероприятия или даже проводить его в другом месте, а не в том, где оно было запланировано.

Щедрое сочувствие, проявленное к ним итальянской группой, означало, что они вряд ли могли считаться незваными гостями в Универсальном городе.

Что касается меня, то я чувствовал себя значительно увереннее, как бы ни был я непригоден для того, чтобы говорить о речи, благодаря определенному попустительству, прописанному в самом месте.

Я вспомнил, что еще задолго до того, как была установлена слава самого возвышенного трона в мире, Аулус Геллий в своих Noctes Atticae дал месту под названием Монс Ватикан этимологию vagire, обозначающую первые заикания речи.

Если же моя речь окажется не более чем вагитом, инфантильным криком, то, по крайней мере, это будет благоприятный момент для обновления основ, которые эта дисциплина речи берет из языка.

Кроме того, это обновление имело слишком большое значение для истории, чтобы я мог не нарушить традиционный стиль, который ставит "доклад" где-то между компиляцией и синтезом, и не придать ему ироничный стиль радикального сомнения в основах этой дисциплины.

Поскольку моими слушателями были те самые студенты, от которых мы ждем речи, именно для них я и разжигал свою речь, чтобы ради них отказаться от правил, соблюдаемых между шнеками, по которым дотошность в деталях выдается за строгость, а правило путается с уверенностью.

Действительно, в ходе конфликта, который привел их к нынешнему результату, было осознано, что их автономия как подданных игнорировалась в такой непомерной степени, что первичное требование возникло как реакция против постоянного тона, который допускал это превышение.

Дело в том, что обнаружился порок, выходящий далеко за рамки локальных обстоятельств, спровоцировавших этот конфликт. Сам факт того, что можно было претендовать на столь авторитарное регулирование подготовки психоаналитиков, ставил вопрос о том, не приводят ли установленные способы этой подготовки к парадоксальному результату - сохранению их в вечном статусе несовершеннолетних.