Страница 17 из 19
Для возницы это оказалось последней каплей. Его нервы не выдержали; и, вскочив с облучка, он дико помчался вдаль, с криками: — Эта штука! Эта штука! — Отчего почти каждая живая душа на улице Нашего Благородного Союзника Великого Герцога Граустарка (обычно именуемой просто Грау), поспешно сбежала с воплем: «Это турки! Это турки!»; на улице вмиг не осталось никого и ничего, кроме фургона и двоих мужчин в нём. Они незамедлительно решили последовать примеру собрата-заговорщика и, действительно, незамедлительно же выскочили; но случилась заминка — человек слева прыгнул вправо, а человек справа прыгнул влево — законы физики заставили этих двоих столкнуться: а пока они орали, вопили и отбрыкивались друг от друга, в адской машине зазвенел часовой механизм.
— Старикан! Старикан! — кричат дети в Лечебнице, хлопая в ладоши и называя своего государя ласковым прозвищем.
— Вот потешный старик-коробейник, со своим малипусеньким фургончиком потешек, — объявляет Его Королевское и Императорское Величество, вкатываясь в палату. — Вот кому букетик? Букетики стоят один поцелуй. Мвех! Мвех! Вот кому маленького деревянного кавалериста, который двигает маленькими деревянными ножками, если дёрнуть за маленькую верёвочку? Стоит одно рукопожатие. Это вам, сударь! Вот кому немножко жевательного рахат-лукума? Немножко жевательного драже со специями, величиной с большой палец Старикана? Конфетки стоят одну обнимашку. Ох! Какие могучие объятья! Ух! Ух! Вот кому?…
Дети толпятся вокруг него, когда с глухим грохотом сотрясается всё здание. Дети тут же смотрят на Старикана, в недоумении, вопить им или не стоит. — Репетируют большой фейерверк на Стариканский день рождения, вы ведь любите большие фейерверки; любите большие фейерверки с шипучими искорками? Будьте хорошими детишками — молитесь, принимайте свои лекарства, садитесь на горшки и делайте ка-ка, когда велит нянечка и вам разрешат прийти и посмотреть фейерверк, ага? Чьи тут маленькие ножки? «Немного хорошие»? Не совсем-совсем хорошие? Ну, дай Старикану наклониться и поцеловать, и скоро всё пройдёт, потому что Старикан — Божий Помазанник, ага и если доктору Кваатшу это не понравится, пусть он идёт… обратно в Вену. Так, этот поросёночек пошёл на базар…
Когда Старикан выбирается наружу, оказывается, что все только его и ждут.
— Какой-такой дерьмослюнявый подлошлюхин свинососный сукин сын виноват в этом гнусночуханом взрыве, именно в этот час пополудни, без предупреждения, чтобы подготовить детей; да я его как бычка выхолощу!
А затем ему рассказали Всё.
Люди в башне всё ещё всматриваются через свои телескопы, когда часы в углу начинают отбивать короткие музыкальные такты, объявляя, что вот-вот минует ещё четверть часа. Лишь один потрудился обернуться, взглянуть на часы и отвернуться опять. Затем — очень, очень быстро — он снова оборачивается. — Это ведь те же часы, которые всегда там стояли? — интересуется он неожиданно высоким и слабым голосом. На сей раз оборачиваются все. Часы в углу начинают отбивать четверть часа. Все бросаются к двери. Они лишь чуть-чуть не успевают до неё добраться.
Оба устройства были синхронизированы и два взрыва прозвучали, как один.
Всё, то есть, всё то, что они намеревались ему рассказать.
— Мы позже обдумаем всё это, — говорит король-император, неожиданно не столько разгневавшись, сколько утомившись. — Теперь же мне нужно туда добраться и показаться, чтобы успокоить людей, — заявляет он. — Приведите мне Вайси…
Доктор Кваатш выходит вперёд, прочищает горло. — Моя обязанность, как Придворного Медика, заявить, что я не могу одобрить никакой деятельности Вашей Королевской и Императорской Пресветлости, и Ваша Королевская и Императорская Пресветлость прекрасно знает, почему.
Император бросает на него взгляд. — У меня тоже имеются свои обязанности, — отвечает он.
Конь — (разумеется) белый, мундир Императора — белый, страусиное перо на его картузе — тоже белое. Императора пока ещё не согнули годы и он пока ещё, как обычно, высок и держится прямо, и, поскольку теперь в основном едет, стоя в стременах, его видно за несколько кварталов. — Пошутили и хватит, — говорит он (и добавляет); — По домам, парни. По домам. По домам. Скажите всем.
Или: — По домам, женщины. По домам, по домам. Скоро настанет пора варить картошку, если вас не будет дома, ваши мужья попытается сделать это сами, ошпарят малышей и спалят дома. По домам, дамы, по домам…
На Пяти Зубцах: —…Аминь… Как я плюнула, он больше не дудит, — заявляет Эмма-Каттерина, начиная подниматься, капеллан протолкнулся помочь ей, три фрейлины торопливо прячут свои приспособления, а после помогают отряхивать её юбки. Эмма-Каттерина глядит вверх, осматривается вокруг. — Что, вы ещё тут? — спрашивает она толпу, всё ещё остающуюся на коленях, — Вставайте, вставайте, всё кончилось, всё уже в порядке. — Она возвышает голос, пускаясь в путь: — По домам или в церковь! Идите! Идите! — Эмма-Каттерина встряхивает юбками, будто прогоняя кур. — Идите!
— Парни [Император], по домам. По…
Голос из толпы: — Но турки, Старикан! Как насчёт…
— Нет больше никаких турков! Все ушли! Все ушли! — что исторически было довольно верно, даже если они «все ушли» на сотней-другой лет раньше. — По домам…
Голос из толпы: — Но как насчёт этого самого Антихриста, Ваша Всехность?
Игнац Луи поворачивается к нему, прекрасно изображая, ладно, возможно, вовсе и не изображая, ярость. — Я тебе покажу «Антихриста», тупой ты сукин сын; такие вещи оставь Архиепископу, Патриарху и Священному Синоду! По домам, говорю вам! По домам!
[— Ахх! — вздыхают в толпе. — Это точно Император, слышь, как он чертыхается!]
Если фрорская делегация и была потрясена, увидав своего государя на стене дворца, хотя, в конце концов, они и проделали весь путь до Беллы, чтобы его увидеть — однако, никто не ожидал такого зрелища, как король, замахавший фрорским флагом, в тот самый миг, как они услыхали Фрорский Государственный гимн. Через минуту он сложил руки рупором и крикнул им: — Я выполню ваши требования!
Они не стали аплодировать, будучи фрорами до мозга костей. Через минуту одна из них, Патриотка Хельга Хельгасдочтер, сложила рупором свои собственные ладони и отозвалась: — Что, их оба?
— Оба!
Тишина. Он давит на неё так сильно, что скоро злоупотребит этим, если не помешать ему заставить её уступить…
Затем: — Сканды никогда с этим не согласятся!
Магнус не замешкался с ответом. — Тогда я отрекусь… как король Скандии, каковым являюсь. — И, когда смысл этого постепенно дошёл до делегации, она зааплодировала. Как всем известно, фроры — не тот народ, чтобы поддаваться внезапным порывам. В сущности, сканды действительно не желали соглашаться — пока их согласие не вошло в условия последующего Торгового Договора, по которому излишки вяленой рыбы Скандии и Фрорланда отправляли в Скифию-Паннонию-Трансбалканию в обмен на излишки пшеницы Триединой Монархии; после чего цена на хлеб упала в обоих королевствах Крайнего Северо-Запада и фрорская рыба (как это стали называть), в изобилии появлялась даже на скуднейших столах Триединой Монархии. Но это случилось позже. После. То есть, после того, как молодой корнет Эстерхази убедил Эмму-Каттерину, что все шотландские железнодорожные инженеры куда-то перебрались. Может, в Белуджистан. Или Австралию. И что Королевско-Имперские Железные Дороги не только обязуются выплачивать ей тысячу дукатов в месяц на благотворительность, но ещё и выстроят застеклённый сарай, чтобы сушить её постирушки., этими заверениями, так сказать «расчистив путь» прямому и более быстрому, более дешёвому железнодорожному маршруту на Север.
Позже.
После. После того, как, пока суд да дело, повсюду разлетелась молва о роли, что сыграл персонал «Великого Шоу Техаса и Дикого Запада» в захвате старого Далмацкого Дворца и гибели Бустремовича-Разбойника, дела у шоу быстро пошли в гору. И оно процветало и потом. Молву, разумеется, полностью переиначили в сказания; но что с того? Что касается брутального Бруто, Пишто-Авара и подручных Бустремовича, все они стали (как обычно: опять стали) «корабельными плотниками» на верфи-тюрьме; работа тяжёлая, но здоровая, так как в основном она проходит на свежем воздухе. И, быть может, им не так уж скверно таскать брёвна, выкуривать смолу, пилить и так далее, чем, если вместо этого быть заточёнными в громадных темницах, где они то ли смогли бы, то ли нет, перевоспитаться и раскаяться.