Страница 47 из 84
И сердце по-иному забилось, когда он увидел эт0 старый дом, когда па шум заморозившей машины пока залось в окошке веранды лицо Андрея Ивановича, мужа тети Мани. Стало стыдно, когда он несколько мгновений топтался возле тестового забора, забыв, как открывает в нем дверь. И оба старика, как малые дети, свалил со ступенек веранды в расставленные для объятия руки племянника, слабо охали и тянулись целоваться, и их были дряблы и морщинисты, лишены сока и цвета жизни, и, легонько обнимая их, он чувствовал невесомую, немощную плоть.
Дом-пятистенок был угловым, выходил на улицу и на проулок, в котором весной, к ребячьей радости, бежал ручей. Вторая половина принадлежала когда-то дедушке и бабушке по материнской линии. На той-то половине и останавливались они, трое-четверо внуков, приезжая на школьные каникулы из Горького и Иванова — в Иванове жила другая сестра матери, Нюра. Они спали вместе на перине, расстеленной на полу, и под потолком реяла подвешенная на шнурочке деревянная пичужка с раскинутыми крыльями, а из угла, над зажженной лампадкой, светились в окладах лики святых во главе с Николаем-чудотворцем. И прадед Американиста по материнской линии был Николай, и отец был Николай, но бабушка уважала и побаивалась «партейного» зятя и молиться Николаю-чудотворцу заставляла лупоглазого Женьку, сына Нюры, и, когда Женька не слушался, ставила его на колени перед открытым подполом в кухне и грозила упрятать туда, в темь и сырость, среди крынок с молоком и бочонков с огурцами и капустой и противных, скользких лягушонков…
Уже первые военные годы разом прибрали обоих дедушек и обеих бабушек (им было едва за шестьдесят), как бы погребли их под лавиной общего горя, лишений и напастей. Прекратились поездки в Кулебаки на летние каникулы, а после войны дедушкину половину купили другие, неродные люди. Они менялись, и сейчас там жила молодая рабочая пара, помогавшая старикам. Своих детей у тети Мани не было, Вера, единственная дочь Андрея Ивановича от первой, давно умершей жены, обосновалась с семьей на Урале. Старики — обоим было за восемьдесят — одиноко доживали свой век, и Андрей Иванович мечтал умереть в один день с Марьей Михайловной. Последняя мечта жалкой, беспомощной старости.
Повидаться с племянником, поколесившим по диковинным заморским краям, тоже было давнишней мечтой, о которой регулярно доводил до его сведения Андрей Иванович в своих поздравительных открытках, не забывая сообщать, как слабы они стали, до магазина дойти не могут, слава богу, помогают молодые соседи. И вот племянник, не предупредив, свалился как снег на голову.
Успокоившись и отдышавшись, выпив по рюмочке водки и отведав жирной селянки из русской печи, вместе поехали они на кладбище к родным холмикам с металлическими пирамидками, увенчанными крестами. Имен па пирамидках не было, и тетя Маня, сидя на скамеечке в ограде, приговаривала, объясняла: «Это мама. А это папа и покойный. Это свекровь. А вот Нюра, мое место отняла, а тут меня положат...»
Покойным она называла своего первого мужа, а Нюра, отнявшая место возле умерших родителей, была ее сестра.
Андрей Иванович сидел молча, сняв свой старый белый картуз. Тетя Маня причитала, сообщая мертвым, что собирается и все никак не соберется к ним. Андрей Иванович был когда-то красивым, добрым и деятельным человеком, хорошим работником и общественником, прошел войну. А тетя Маня всю жизнь прожила на улице Крисанова и выезжала лишь на богомолье. Жизнь чудом держалась в ее больном, изношенном теле, но ум сохранился прежний, ясный и лукавый, и, слушая ее причитания, Американист читал живую, бессильную тоску в глазах тетки: с жизнью расставаться все-таки неохота, по нужна ли кому, скажи, эта моя жизнь?
На скамеечке у могил ей неожиданно стало дурно. Глаза закатились, рот раскрылся и обмяк, лицо залила бледность, она не могла вымолвить ни слова, как будто последние запасы жизненных сил извела на свой разговор с мертвыми. Все испугались — дохнуло близкой смертью. Жена Американиста, не зная, чем помочь, дула тете Майе в лицо, поддерживала ее и шептала: «Тетя Маня, миленькая, что с вами?» Тетя Майя не отвечала, молча заваливалась на бок. Андрей Иванович плакал, как малое дитя. Почетный гость Кулебак тоже растерялся от такого поворота событий, побежал за «Волгой», оставленной у ворот, но машина не могла подъехать по узким кладбищенским аллеям.
Когда обморок прошел, тетя Майя, приходя в себя, бочком полежала на могильном холмике. Под руки ее довели до машины, отвезли домой, уложили, вызвали врача, который сделал укол…
Оставив машину жене, Американист пошел в гостиницу пешком, через весь город. Испытывал себя: найдет ли без подсказки дорогу к дому, где жили другой дед и другая бабушка— по отцу. Туда они ходили редко, в гости. По выходным дням его с братом мыли, причесывали, одевали в короткие одинаковые штанишки с лямочками и матроски и таких примерных вели пешком к другому деду и другой бабушке, через весь город. Большего расстояния в ту пору он не знал. И сейчас он шел как бы па ощупь забытой дорогой детства: по улице Труда почти до заводских ворот, откуда на платформах выкатывали тогда нестерпимо красные и жаркие болванки, и вниз, вдоль заводского забора, к дымящемуся теплой водой техническому пруду и через парк, где тоже был пруд с насыпным островком посредине... Боже, какое здесь все было маленькое. Как будто с тех пор он все рос и рос, а его город все уменьшался. И за парком, за узкоколейкой, улица, которую он никогда не проходил до другого ее конца, потому что дом деда был в ее начале... Она ли? — спрашивал он себя теперь. Неужели не узнает? На помощь памяти призывал интуицию, инстинкт. Этот? Или тот? Четкого сигнала не было. Он вернулся к узкоколейке и снова прошел эти несколько десятков шагов, и что-то смутно выплыло из дальней дали, и он окончательно уверился: да, этот, первый за железнодорожным полотном, одноэтажный деревянный дом, разделенный на две половины с двумя палисадничками — и вот эти ступеньки, вот эта крайняя правая дверь. Сорок лет там, за дверью, жили другие незнакомые люди — такой срок! Он не стал беспокоить их своими воспоминаниями.
Этот его дед был по своей природе истинный пролетарий. Инстинкт собственника начисто отсутствовал у него, и даже в городе, где почти у всех были тогда собственные дома, он жил с бабушкой в казенной квартире. Но корову и они держали — тогда у всех были коровы. В казенной квартире окна были больше, чем в избе другого деда, потолки — выше, белый кафель печи-голландки и — ванна. Да, кажется, там была даже ванна.
Деда Петра Васильевича все уважали, и квартира, полученная от завода, тоже свидетельствовала о признании его заслуг. Но будущего американиста дед пугал своей сумрачной молчаливостью и стеклянным глазом. Стеклянный глаз вставили после того, как в настоящий попала металлическая стружка. Руки у деда подрагивали — еще с тех пор, как его в 1905 году жестоко избили и проволокли па аркане за казачьей лошадью; во время той первой революции дед участвовал в разгроме квартиры пристава, пытаясь освободить арестованных товарищей, а их, молодых рабочих-металлистов, в свою очередь громила казачья сотня.
Дед Петр Васильевич пришел на металлургический завод еще в конце прошлого века четырнадцатилетним учеником слесаря. После Октябрьской революции работал бригадиром в бандажепрокатном цехе. Он был превосходным мастером, более того — изобретателем-самородком. За изобретения, связанные с бандажным производством, и за участие в революционной деятельности постановлением ВЦИК деду присвоили звание Героя Труда. Да, существовало такое звание в начале тридцатых годов и соответствующая грамота — большой лист, украшенный изображениями заводских труб и первых громоздких колесных тракторов, за собственноручной подписью М. И. Калинина, -— выцветшей семейной реликвией висел теперь в московской квартире над кроватью Американиста.